Вряд ли англичане, имея в своём распоряжении около трёх тысяч человек, большинство из которых составляли лучники, рассчитывали на полноценную военную кампанию, и намеревались лишь слегка подёргать Карла VI за нос. Однако у местечка Азенкур путь им преградило пятнадцатитысячное войско французов во главе с герцогом Орлеанским. С пренебрежением взглянув на горстку англичан, двадцатилетний герцог бросил весь цвет французского рыцарства в бой, в котором этот цвет и осыпался серым пеплом на болотную жижу.
Отец тоже принимал участие в той битве, разумеется, на стороне французской короны. В отличие от большинства рыцарей, ему повезло: он сумел выжить и вернуться домой, но не в родовое поместье, а в Реймс, в наш дом. Я помню его возвращение: высокий мужчина с забинтованной головой, с обрубком вместо правой руки въехал во двор и свалился с седла. Его долго трясла лихорадка, на выздоровление никто не рассчитывал, но мама варила отвары, готовила мази. Пока он лежал, я частенько подсаживался к нему на кровать и мы, можно сказать, подружились. Мне было девять лет, и он рассказывал жадному до историй мальчишке о крестовых походах, о королях, о турнирах, о прекрасных дамах. Это так меня окрыляло, что я решил стать рыцарем.
Однако у отца были иные планы. Два года спустя, когда англичане осаждали Руан и прибирали к рукам остатки Нормандии, меня отправили в Парижский университет. Господи, как я не хотел этого! Единственным порывом было сбежать в королевский домен, уговорить какого-нибудь рыцаря взять меня в услужение хоть пажом, хоть горшок ночной выносить, только бы не видеть постные морды учёных богословов. Однако в Париж меня отвозил Гуго. Старик всю жизнь сопровождал синьора де Сенегена в его походах, был рядом с ним в десятках сражений, в том числе при Азенкуре, и, завершив службу, был приставлен ко мне в качестве воспитателя. Он давал мне уроки фехтования, обучал верховой езде, объяснял хитрости охоты на кабанов и зайцев. Если бы я сбежал, Гуго могли обвинить в мошенничестве или похищении, а за это полагалась смертная казнь.
Вот так я и поступил в Парижский университет. Отец на моё содержание не скупился, хотя его официальная жена исходила ядом и ставила в церкви свечи за упокой моей души. Не помогло. Пять лет я обучался на артистическом факультете. Мне преподавали грамматику, диалектику, риторику, арифметику, музыку. В общей иерархии университета этот факультет считался ниже остальных, лишь успешно закончив его и получив степень бакалавра, появлялся шанс поступить на богослова, медика или юриста. Преподавание велось устно на латыни в форме лекций и диспутов. Общение на родном языке в стенах университета строжайше запрещалось, так что на латыни я теперь говорю не хуже, чем на французском.
Первые два года пролетели достаточно быстро. Я учился, а заодно приобщался к общественной жизни, пробуя на вкус незнакомые, а порой и опасные явления типа выборов, статутов, вольных корпораций и прочей филологии. Я окунулся во всё это с головой. Для недавнего недоросля, который кроме небольшого двора возле дома не видел ничего, университетская жизнь с её спорами, дискуссиями, дебатами, довольно часто заканчивающихся мордобитием, была намного интереснее. Я ощутил стремление к участию в политике, и так как большинство моих новых знакомых были на стороне бургиньонов[3], то и сам я стал бургиньоном.
За время обучения я пережил осаду Парижа войсками Филиппа Доброго и приветствовал их вступление в город тридцатого мая тысяча четыреста восемнадцатого года. Участвовал в гонениях на арманьяков и с ликованием встретил известие о союзе бургундцев и англичан.
Война набирала обороты. Французские города сдавались под напором союзников, от королевского домена отваливались огромные куски, государство таяло на глазах. В ситуации стремительного распада страны, короля Карла VI вынудили подписать невыгодный во всех отношениях договор в Труа и признать Генриха V своим наследником. Говорят, что рукой Карла водила его жена Изабелла Баварская, но это уже детали, тем более что при подписании договора я не присутствовал и ничего утверждать не возьмусь. Дофина Карла лишили всех прав и обязанностей, объявили мятежником и исключили из линии престолонаследия.
Отец был в бешенстве от этого соглашения. Он говорил что-то о суверенитете, о предательстве, о бойне при Азенкуре и о том, что никогда не простит англичан за избиение пленных французских рыцарей. Я не до конца понимал, о чём он, да и не особо сильно вникал в события семилетней давности. Университетские настроения были на стороне Генриха V и его ближайшего товарища Филиппа Доброго, соответственно, я их полностью поддерживал.