Я попал. Я очень серьёзно попал. В другую эпоху.
Можно, наверное, завыть волком, вот только вряд ли это поможет. Другая эпоха. Что делать? А если это сон?.. Я с силой ударил себя по щеке. Ничего не изменилось, только захотелось завыть от боли. Значит, не сон. Я в Средневековье, в Средневековье, в Средневековье. Повтори это ещё хоть сто раз, всё равно я — в Средневековье!
Стоп. Если я в Средневековье, первым делом надо успокоиться. Сейчас ничего не изменишь: бей себя, убивай — всё равно я в Средневековье. Сука, задрало это слово!
На глаза попался кувшин. Вода? Вино! Я залпом осушил его и застыл, чувствуя, как спокойствие возвращается в душу — неохотно, медленно, но всё-таки возвращается. Значит… Значит, я — господи, смешно произнести — попал в какое-то туманное прошлое. Бог с ним, поверим, хотя как тут не поверить? Я же не сплю, это мы уже выяснили. Что ещё нужно знать? Как я выгляжу. Да.
Зеркал нет, чего-то полированного, где можно в искажённом виде рассмотреть своё отражение, тоже нет. На ощупь… На ощупь вроде молодой, собственно, память подсказывает, мне двадцать два, высокий, волосы длинные, собраны в хвост и… Рыжие? Не могу пока сказать точно. Зато физически развит, без изъянов. Ну хоть за это спасибо…
В зал вошла мама, села с края стола, положила перед собой руки. Спина прямая, лицо ледяное и, не смотря на возраст, очень красивое. Память подсказывала, что я о ней почти ничего не знаю: кто она, откуда? Никогда не интересовался этими вопросами. Зато я понимаю, почему отец полюбил её. Благородство у неё в крови, и не важно, родилась она в крестьянской хижине или во дворце.
— Новый сеньор Сенеген вернётся, — проговорила она тихо, но твёрдо. — У него большие связи в свите герцога Филиппа, а настоятель монастыря францисканцев родной брат его матери. Это важный человек, к нему прислушиваются в городском совете. Одно его слово может погубить нас.
Я смотрел на неё и кивал: мама, мама. Мама! Господи, я снова могу назвать кого-то мамой. Не знаю, что стало с тем, чьё тело я занял, может, он сейчас там, откуда прибыл я, может, исчез безвозвратно — это его проблемы. А я как будто встретился с прошлым, впрочем, это и есть прошлое.
Я опустился на колено, прижался щекой к руке матери. Как приятно чувствовать её тепло…
— Собирай вещи, Вольгаст, мы отправляемся в Бурже, — она поцеловала меня в лоб. — Запряжём в повозку Лобастого. Он неказист, но вынослив. Я скопила двадцать семь ливров, на первое время хватит. Я постараюсь связаться с королевским прево, объясню ситуацию. Он обязан войти в наше положение и решить вопрос с Мартином. А потом мы обязательно вернёмся в свой дом.
В Бурже? Значит, мы во Франции. Время, как я предположил раньше, четырнадцатый-пятнадцатый век. Что ещё?
Моя новая память начала барахлить. После резкого выброса она вдруг превратилась в скупого рыцаря и выдавала информацию крупицами, да и то в основном из личной жизни. Отец мой не просто умер, он был убит на дороге недалеко от Ретеля. Тело с несколькими ножевыми ранами обнаружили в канаве. Подозрение пало на слуг, потому что никого из них не нашли. При отце была крупная сумма, около шестидесяти ливров, на которые он собирался приобрести хорошего жеребца у кастеляна замка Ретель и заняться разведением де́стриэ[2]. Деньги, разумеется, тоже не нашли, и это стало ещё одной причиной свалить вину на слуг. Смущали лишь два обстоятельства. Первое: единственный смертельный удар был нанесён в шею под подбородок — небольшая круглая ранка, каковую оставляет кинжал милосердия: узкий стилет трёхгранного сечения длинной около тридцати сантиметров. Такой есть у многих, кто так или иначе имеет отношение к оружию, и у меня в том числе, а вот у слуг вряд ли. Второе: за несколько дней до убийства отец отчитал Мартина — вот как зовут моего бровастого старшего братца — и пригрозил вычеркнуть из завещания. Предметом спора стало отношение к происходившим в стране событиям. Отец целиком и полностью был на стороне короля Франции Карла VII, в то время как Мартин обеими руками топил за англичан и бургундцев.
Ага, Карл VII, новая зацепка. Значит, на дворе первая половина пятнадцатого века. Дофин Карл стал седьмым после смерти своего папы Карла VI Безумного, это, если не ошибаюсь, тысяча четыреста двадцать второй год. Короноваться он не смог, потому что англичане и бургундцы захватили Реймс — место коронации французских королей — и до тысячи четыреста двадцать девятого года именовался буржским корольком, пока Орлеанская дева, бесподобная Жанна д’Арк, не вернула Реймс в королевский домен. Лишь после этого Карл смог пройти обряд помазания и стать наконец-то полноправным правителем Франции. Вопрос в том, вернула Жанна Реймс или ещё нет? Память на этот счёт молчала, так что вряд ли вернула, ибо такое событие, как коронация, обязано быть незабываемым при любых раскладах.