— Ну что, не разбудил?
Щенок погладил затылок.
— Отмычку покажи, — попросил я.
Он вынул из поясной сумки связку железяк на верёвочном кольце. Острые, похожие на лопаточку, с кольцами, изогнутые, хитро вывернутые. Щенок, похоже, настоящий местный медвежатник.
— Любой замок открыть можешь?
— Нет, господин, не любой. Вот Заплатка настоящий вязальщик, а мне ещё учиться и учиться, — и спохватился. — Ну, теперь-то не надо, я сержантом стану, как Гуго. Если вы меня к себе оружейником возьмёте.
Он посмотрел на меня с надеждой.
— Оруженосцем.
— Ага, оруженосцем.
Я уже устал объяснять ему, что не имею права брать его в оруженосцы, потому что сам ни разу не рыцарь и никогда им не стану. Я всего лишь бедный дворянчик без денег, связей и перспектив, но он упорно отказывался в это верить.
— Ладно, разберёмся. Ты чего крался-то?
— Я нашёл её.
— Кого?
— Марго.
Он помолчал, ожидая похвалы за оперативность, но дождался лишь моих нахмуренных бровей и продолжил:
— Она живёт в бегинаже[1] на улице Дев Господних. Это почти у самой городской стены. Дом как у вас, только выход прямо на улицу. Места хуже не придумаешь, но чисто, бегинки сами убирают мусор и вывозят на пустырь ручными тележками. У Марго отдельная комната, потому что она много тратит на общее житьё. Могла бы стать настоятельницей, но не хочет. И вообще, она глупая, — безапелляционно заявил Щенок в конце.
— Глупая?
— Конечно! Перед ней такие мужчины стелются, могла бы во дворце жить, а выбрала курятник.
— Ты откуда знаешь?
— Слушать умею. И ещё, господин, если хотите встретиться с ней, то помните, там всюду топтуны Жировика пасутся. Я видел троих. И слуги дю Валя тоже там, и слуги Шлюмберже. Задирают прохожих, одного в кровь избили, и между собой собачатся.
А вот это хорошая новость. Теперь я точно был уверен, что должен встретиться с девчонкой, и не только ради благодарности, а из хулиганских побуждений. Позлить Жировика, дю Валя, всю остальную шелупонь. Пусть беснуются, ревнуют, брызжут слюной. Особенно Жировик. Любовь затуманивает мозги, делает мужика рассеянным, заставляет ошибаться. И вот когда Жировик ошибётся, я окажусь от него на расстоянии вытянутой руки.
Но исполнить свой план сразу я не мог, сначала следовало долечится. Утром пришла лекарка. Это была та самая женщина, которую я видел на суде в капитульных тюрьмах. Сельма, кажется. Выглядела она чуть лучше, но лицо всё также со следами оспы, а глаза по коровьи грустные. Седые волосы, прикрытые белой шапочкой, жидкими венчиками свисали до плеч, и она постоянно заправляла их за уши. На суде её обвиняли в смерти пациентов. Не знаю, от чего она их лечила, но я себя чувствовал хорошо, без претензий. Все мои домашние, даже мама, встречали её с уважением, а Перрин угощала глинтвейном.
Сельма размотала бинты, осмотрела рану. Я тоже глянул краем глаза. Болт, похоже, угодил меж рёбер и лишь сломал их, а не выломал, и разорвал кожу. Лекарка аккуратно сшила лоскуты, получился тройной шрам. Сейчас он выглядел болезненно некрасиво, но пройдёт время, месяц-два, и я смогу хвастаться им перед женщинами. Под их жеманные вздохи я буду горделиво-непринуждённо рассказывать, какой я герой, как ловко разделался с пятью разбойниками, и лишь последний умирая всадил-таки в меня пулю, пардон, арбалетный болт.
Но это в будущем, а сегодня я хотел, чтобы рана побыстрее зажила. Сельма наложила мазь, замотала и велела не тревожить рану, если хочу быстрее поправится. Я хотел, поэтому целыми днями лежал в постели, читая доступную литературу, и лишь вечерами спускался в зал, чтобы посидеть с мамой у камина и поиграть с Щенком в шахматы. Иногда Гуго по просьбе мамы рассказывал о моём отце, как они воевали, как брали приступом города, как ходили в лобовую атаку на английских рыцарей.
Первый их поход оказался на редкость удачным. Это был благословенный тысяча триста девяносто шестой год от рождества христова. За два года до этого турки блокировали Константинополь, и Генуэзская и Венецианская республики, обеспокоенные тем, что с падением города торговый путь в Чёрное море окажется для них закрыт, нашептали римскому папе Бонифацию IX, что неплохо бы поставить нехристей на место и организовать новый крестовый поход. Папе мысль понравилась, тем более что это могло поднять его престиж в христианском мире, переживающим на тот момент раскол — Великую схизму. Бонифаций лелеял надежду укрепить свою власть против власти Авиньонского папы и заручится поддержкой сильных европейских монархий. Как ни странно, его призыв был услышан и, казалось бы, вечные противники Англия и Франция приняли решение отправить войска для очередного освобождения Гроба Господня.