— А-а-а-а! — заискрился Шлюмберже, когда я вышел из дома. — Вот и ты, бастард, — и без предисловий приказал. — Убить его!
Спускаясь по лестнице, я рассчитывал на поговорить, обсудить проблемы, протянуть дополнительных пять-десять минут. Должна же когда-то появиться эта грёбаная городская стража… Ну, на нет и суда нет, не повезло, или наоборот, вдруг получится вернуться назад в родной двадцать первый век. Хотя я уже начал привыкать к Средневековью…
— Не торопись, сын мой.
Все дружно повернулись к воротам. Во двор входил отец Томмазо. Чёртов инквизитор, изгонятель чертей. Но как же я рад его видеть! Всё такой же тощий, невысокий, в чёрном плаще поверх белой рясы. Он ничуть не изменился с нашей последней встречи. На голове чёрная круглая шапочка, руки смиренно сложены на животе, пальцы перебирают чётки. Из-за плеча выглядывал Гуго.
Жив старик! Жив. Не добили его шлюмбержи, а он очухался, добежал до монастыря и обратился за помощью к монахам, и вот вам результат — никто из наёмников не посмел выполнить хозяйский приказ. Наоборот, при виде отца Томмазо они подняли оружие и отступили. Сам Шлюмберже-младший заскрипел зубами и склонил голову. Отец Томмазо подошёл к нему вплотную, дружелюбно похлопал по плечу и повторил:
— Не торопись, сын мой.
Следом за ним во двор вошёл Клещ. Мужик настолько суровый, что даже мне при виде его захотелось спрятаться за дерево. Среднего роста, широкий в плечах, в неизменном сюрко с головой собаки вместо герба, на поясе полуторный меч и булава. Под сюрко наверняка надета бригантина. Подол опускался до середины бёдер, прикрывая пах, на ногах сабатоны[3]. Он как будто всегда готов в бой, как и его приятель арбалетчик. Тот встал, прислонившись плечом к воротам, арбалет опущен, но взведён, и что-то мне подсказывало, он практически не целясь пристрелит любого, кто дёрнется на отца Томмазо или его людей. Впрочем, людей с инквизитором было не много, только эти двое, однако и их хватило, чтобы шлюмбержи вели себя тихо.
Из дома вышла мама, подошла к отцу Томмазо и поклонилась. Монах перекрестил её, протянул руку для поцелуя. Окинул двор взглядом, увидел трупы у стены и покачал головой.
— Когда же вы угомонитесь?
Он прочитал короткую молитву за умерших. Шлюмберже потупился, как нашкодивший школьник, а Клещ криво усмехнулся, поглядывая на меня. Я в одиночку сумел уложить троих и противостоять всей прочей толпе, и он оценил это. Как и арбалетчик. Они переглянулись, арбалетчик кивнул в знак понимания.
— Луи, — мягко заговорил отец Томмазо, — ты ведёшь себя как те бароны-разбойники из Нижней Германии. Ты же знаешь, церковь не одобряет подобного поведения, я беседовал с тобой после того случая с бароном де Грандпре. И вот опять. Зачем ты напал на этого молодого человека?
Шлюмберже запыхтел, как чайник.
— Он пытался убить моих слуг. Вчера. У бегинажа.
— Судя по телам у стены, сегодня у него получилось лучше, и это горе, большое горе. Но ни сегодня, ни в том, что произошло вчера, вины бастарда де Сенегена нет. Я знаю о той истории. Твои слуги вчетвером осмелились напасть на благородного человека. Что будет, Луи, если простолюдины начнут нападать на дворян? Ты грезишь новой Жакерией? А она непременно обрушится на наши головы наказанием Божиим, если не пресекать подобное беззаконие.
— Я всё осознал, монсеньор, — Шлюмберже сглотнул. — Больше такого не повториться.
— Ты уже говорил это, но не сдержал слово, и я склонен признать тебя грешным во гневе и гордости. За это ты месяц будешь жить в монастырской келье одетый как простой монах, бить триста поклонов в день и непрестанно молиться.
— Месяц? — вскинулся Шлюмберже. — Но, монсеньор…
— Месяц, — твёрдо повторил отец Томмазо. — Забирай своих людей и свои трупы и уходи. И не забудь прислать столяра, дабы починить дверь и мебель в доме госпожи Полады. Ну а вечером жду тебя в монастыре.
Судя по лицу Шлюмберже, наказание было более чем жёстким. Но спорить с отцом Томмазо, представителем святой инквизиции в Реймсе, а может и во всей Шампани, глупо. Однако за свои страхи и потерянные нервы я бы присудил ему высшую меру. Благодаря этому мажору у моей мамы на голове седых волос прибавилось, я уже не говорю о Перрин.
— Отец Томмазо, — подался я к инквизитору, — а не слишком ли мягким получилось наказание?
— Мягким? — удивлённо вскинул брови отец Томмазо.
— Да, мягким, — уверенно повторил я. — Мы едва не погибли, а ему за это книгу в руки и скамью под жопу.