Перекрыли, кивнул Теши. Я их встретил. Но в итоге они меня не тронули.
Как же вам это удалось? – поинтересовался отец.
Я назвался рагьяпом. Неприкасаемым. Может, разбойники увидели во мне своего, а может, испугались.
Чоу ударил рукой по столу: Я так и знал.
Отец встал и распрямился во весь свой рост. Кто ваши родители? Как вас зовут? И время свернулось.
Теши опять сказал правду, как в детстве. Но на сей раз отец не погнал его по дороге.
Благодарю вас за гостеприимство. Теши взял плащ и направился к выходу. Ты пошла за ним, а Чоу закричал вслед: Мясник! Я так и знал.
Теши большими шагами шел к дороге. Ты догнала его и, желая извиниться, вдруг спросила: Ты все еще хочешь бежать со мной?
Не лучшее время, Птаха. Теши ускорил шаг. По наклону его тела ты поняла, что больше всего он хочет от тебя уйти.
А как же Тропа пилигримов? Наш план?
Он остановился и повернулся к тебе. Птаха, не проси меня больше стать кем-то другим. И он двинулся к дороге, а ты, пока он не исчез из виду, смотрела, как расстояние между вами растет.
Ты не замечаешь на кладбище признаков его присутствия. На земле никаких следов, а хижина прибрана и пуста.
Можно, конечно, подождать в хижине, но придет твой отец. Или сначала тебя найдет злой монах. И разве накануне того дня, когда тебя продали, как мешок ячменя, ты не ждала Теши достаточно долго? Может, он не простил тебя, а может, и никогда не простит.
Ты идешь обратно по крутой дорожке, на ходу отломив ветку можжевельника и сказав себе, что, если увидишь монаха, то ударишь первой, и даже козы тебя испугаются.
4
Дарвин, наши дни
Когда ты просыпаешься, на тумбе у кровати стоит тарелка с едой. Кусок чего-то серо-оранжевого в подливе. Ты не можешь заставить себя это съесть.
Возле бедра обнаруживаешь пульт управления, изменяющий угол наклона кровати, и жмешь на него до тех пор, пока не усаживаешься прямо. К здоровой руке еще присоединена канюля, через которую поступает обезболивающее. Другая по-прежнему в петле. Ты опять разглядываешь смазанные чернила буквы т и думаешь, делала ли ты татуировку сама, и если да, то тогда ты левша.
Ты долго смотришь на т, как будто хочешь взломать память.
И она взламывается, но только когда ты опять закрываешь глаза.
Появляется рука. Она держит твое запястье, а в другой руке швейная игла. Твой друг, Т. Он макает иглу в чернила, а потом вонзает ее тебе в запястье, выводя первую букву своего имени.
Руки у Т теплые. Ты сидишь у него в фургоне. Он выводит татуировку, но ты спокойна. Никакой музыки. Только звук его голоса. Ты большой художник, говорит он тебе. Вокруг множество твоих рисунков. Они покрывают все стены. Пока Т работает, ты не отрываешь взгляда от его лица и решаешь, что тебе нравится в нем все. Правда, Т перебарщивает с дезодорантом. Вспомнив это, ты чихаешь.
Тут Т перебарщивает с чернилами, и идеальный хвостик т раздваивается. Он пытается убрать ненужное детскими салфетками. Но чернила уже попали под кожу. Т недоволен собой.
Брось, успокаиваешь его ты. Здорово. Отличная буква.
Что бы ни случилось, вздыхает Т, даже когда мы по-настоящему состаримся, ты будешь помнить, как я ее делал.
Ты открываешь глаза и опять видишь вчерашнюю медсестру, она стоит слишком близко к кровати, прижимая к груди зеленую хозяйственную сумку.
Проснулась, говорит она, поворачивая к тебе столик. Открывает три контейнера и сдирает с них пленку.
Вы купили мне еды? – смущенно спрашиваешь ты.
Нет, отвечает она. Приготовила нечто настоящее. Ты ведь не ешь. Это не упрек. Здешняя еда тебя убьет.
Ожидая ответа, она нервничает. Ты пытаешься вспомнить, как ее зовут.
Марджи, да?
Верно. Она широко улыбается. Не такая уж плохая память после всего, что случилось.
Медсестра сделала роллы в рисовой бумаге. Сквозь нее просвечивают листики базилика. В другом контейнере на подушке красного риса, сваренного в кокосовом молоке, веером, как расцветший цветок, уложены ломтики жаренного на гриле банана. И еще маленький контейнер с соусом.
Сладкий чили и лайм, говорит она. Но не очень остро.
Это все мне?
Да. Ешь. Пока у меня не начались неприятности.
Ты смотришь, как Марджи идет к выходу. Слово формируется у тебя во рту, но слишком поздно, она не услышит.