Спустя долгие месяцы, когда все пошло прахом, я нашла в нагрудном кармане тот самый золотистый волос. Он накрепко переплелся с нитками шва и даже после стирки остался на месте.
2014
Глава 6
Когда мы с Эммой снова навещаем отца, то сиделку Соню не застаем. Взяв кресло-каталку, мы везем отца в кафе через дорогу; оно находится в хозяйственном магазине, столики расставлены возле отдела товаров для сада. Ящики с рассадой кабачков и помидоров стоят возле бетонных фигурок гусей, у стены свалены мешки с грунтом, словно баррикада на случай какой-нибудь опасности. Заказываю отцу кофе с молоком и жду, когда он пожалуется, что в доме престарелых кофе невкусный, а сахара в бумажных пакетиках всегда меньше чайной ложки.
За столиком напротив малыш лет двух-трех достает из подставки в форме леечки цветные мелки и, взяв раскраску, начинает калякать.
Эмма улыбается ему, и он показывает ей рисунок.
— Ух ты! Вот здорово! — хвалит она.
Малыш протягивает ей мелок, и она, склонившись над листком, раскрашивает часть пиратского корабля.
— Простите, — говорю я матери малыша, но та машет рукой.
— Кто это такие? — спрашивает отец.
— Так, милые люди, — отвечаю я.
— Знакомые?
— Нет.
— Мало ли, проходимцы.
— Простите, — снова говорю я матери малыша, но та без остановки болтает с подругой.
Вскоре карапуз убредает прочь и, плюхнувшись возле ящиков с рассадой, набивает рот землей. Куда смотрит мать?
Эмма бросается к малышу, берет его на руки.
— Фу, — говорит она, — как некрасиво. — И подносит ко рту малыша салфетку, чтобы тот выплюнул землю. Когда она возвращает ребенка за столик, мать мельком смотрит на него и тут же отворачивается.
Может быть, устала.
Или разрешает ему пробовать на прочность границы.
Когда Эмма была маленькая, меня преследовал страх ее потерять. Она жаловалась, что я до боли стискиваю ей руку на пешеходных переходах и в супермаркетах. Помню, однажды мы пошли вдвоем на природу и ей захотелось поиграть в прятки. Первой пряталась я — присела на корточки за кустом папоротника, и желтую ветровку видно было издалека. Эмма сразу меня увидела, но долго притворялась, будто ищет, звала: “Мама! Мама!” — нарезала круги вокруг моего убежища, словно не знала, где я. Потом настала ее очередь, и я прикрыла глаза ладонями. От моих рук пахло прелой листвой, влажной землей из-под папоротников, усыпанной спорами. Захрустели ветки, зашуршали сухие листья под ногами Эммы. Затем все стихло. Заставив себя досчитать до конца — восемнадцать, девятнадцать, двадцать, — я пошла искать. Пусто. Ни следа Эммы. Я заглядывала за каждое дерево, раздвигала кусты, звала ее. Смотрела вниз с обрыва над рекой. Никого, никого.
— Эмма! — кричала я. — Эмма? — Не вопрос, а мольба. — Выходи, доченька, я волнуюсь.
Кругом все молчало — даже река, даже птицы.
— Эмма! Уже не смешно!
Вдруг ее кто-то увел? Или она упала с обрыва?
Тут где-то далеко позади зазвенел ее смех, долетел, словно щебет невидимой птахи. Я бросилась на звук — и вот она, сидит на корточках под кустом, почти слившись с пейзажем — зеленый свитер, каштановые волосы.
Я только диву давалась: как она в считаные секунды убежала так далеко?
И следом мелькнула мысль: я ее недостойна.
Отец за столиком разглядывает свой кофе — на пенке нарисована смеющаяся рожица.
— Надо же, что делать научились!
— Это у тебя новая рубашка? — спрашиваю, притом что одежду ему покупаю я.
— Эта? — Отец оглядывает себя. — Нет, она у меня сто лет уже.
Знаю, что если загляну под воротник, то увижу метку с чужим именем.
Эмма машет рукой идущей мимо однокласснице. Та с отцом, он толкает перед собой тележку с тротуарной плиткой.
— Кто это? — спрашивает отец.
— Самая красивая девочка у нас в классе.
— Нельзя так говорить, — хмурюсь я.
— Но она и правда самая красивая.
— И все равно так говорить нельзя.
— Это у нас просто игра такая, мама.
— Все люди красивые, — говорю я.
— Шэннон Риччи — нет.
— Каждый из нас красив по-своему.
— У Шэннон руки волосатые.
— Никогда не любил волосатых женщин, — встревает отец. — У первой девчонки, с которой я переспал, всюду была шерсть. И сверху и снизу.
— Пожалуй, хватит об этом, — прошу я.
— Снизу — это где, на пятках? — удивляется Эмма. — То есть у нее пятки были волосатые?
— Везде, — отвечает отец. — Лина Саад. Ее семья была из Ливана.
— Папа!
— В наше время за такие слова назовут расистом. Но она была вся мохнатая.