Полсотни командиров да советников. Ага. Вон там, на нижнем конце стола, пятно светлое. Это... это сотник из Всеволжска. У всех нормальных воев кафтаны красные - клюквенный, вишневый, крапивный, алый, или - тёмно-зелёный, бурый, чёрный, тёмно-серый..., а эти в белых с разводами. Говорит: на снегу не видать. Да, на Мсте проверили. Пока он из сугроба тебя на клинок не поднимет - не понять.
Выученик "Зверя Лютого". Вуем его своим называет. Хотя, конечно, глупость. Но повадка схожая. И кафтан чуднОй, и садится "не по чести", как "Зверь" в Киеве усаживался - на нижний конец стола. И не видать, и не слыхать. Балагурит там с соседями.
А потом раз - и берендейского хана прогулял по двору. До смерти. Два - и сестрицу нашу голой на торг вывел. И ведь выторговал же! Волю для всех холопов на Руси. Три - и Боголюбский ему корзно одел. Братом огласил.
Так и этот? "Сидит - тихо. А закрутит - лихо"?
-- Эй. Ольбег? Скажи-ка, Ольбег, чего думаешь?
Ольбег оторвался от рассказа какой-то смешной истории, от которой его соседи тишком давились в стол со смеху, выбрался с лавки. Сходно с вуем своим в Киеве, встал прямо, руки за спину, спина к стене, выдохнул носом, мгновенно серьёзничая лицом.
-- Князь Мстислав Андреевич сказал, что на пятый день государево войско и суздальские хоругви уйдут из города. Мы уйдём на день раньше.
Чистый, ясный, уверенный взгляд. Юнец ещё, двадцати нету, а уже... Уже смотрит смело. Птенец из гнезда "Зверя Лютого".
-- Ишь ты. Выходит, противу воли головы Воинского Приказа Всея Руси пойдёшь? Раньше срока сдвинешься?
-- Я, княже, Не-Русь. Мне, окромя Бога и Воеводы - никто не указ.
Оглядел многолюдное, возмущенно зашумевшее собрание куда более старших, бородами и годами увенчанных, бояр и воевод.
-- По суждению моему, князь Мстислав Андреич правильно решил. Уходить - надо. А мы вперёд с того, что большим войском по одной дороге толочься тяжко.
Воеводы бурчали, выражая своё возмущение непочтением, самоволием, молодо-зелёностью, молоко-необсохнутостью, птенцово-желторотостью... Ольбег у стенки продолжал улыбаться. Только улыбка... менялась. Становясь злее, твёрже. Всё более напоминая волчий оскал. Похож, похож на своего учителя. Хоть и не лысый вовсе.
У Ропака ломило голову, дёргало ногу. Сбоку, от слуг, поймал встревоженный взгляд Пантелеймона. Сын. Никогда ему этого слова не говорил. А вот про себя частенько называл. Тоже похож становится. На меня. Родная душа.
Ольбег, разозлённый общим презрительным бурчанием, обвёл глазами сидевших на высоком конце стола князей.
Зря, конечно. Но наезд спускать нельзя. Но не "в лоб", типа "сам дурак". А с... с выподвывертом.
Воевода так и говорил: "Супротивника надо бить на его земле. На своём поле".
-- А насчёт девок красных, ты, князь Мстислав Ростиславич, глупость сказал. Не отсыпят тебе басурманы золота за них. Потому как вести торг людьми на Руси - заповедано. Государем Русским.
-- Что?! Ты как меня назвал?! Дурнем?! Да я тебя...!
-- Сядь.
Ропак морщился от головной боли, глядя как младший брат, вскочивший уже с мечом в руке, дрожит от негодования. Но, хоть и Храбрый, а уважение к старшему брату имеет. Зло бубня под нос, сел на место.
Надо бы как Андрей в Киеве сделал: чтобы все мечи-сабли у входа оставляли. Говорил ведь своим да не проверил.
-- Ещё что скажешь?
Ольбег, к которому был обращён вопрос, на мгновение задумался, решая говорить или нет. Потом кивнул:
-- Скажу. Войско с города уйдёт. Раньше-позже... уйдёт. С чем ты останешься, княже? Своя дружина у тебя малая. Новых набирать? - Их ещё смотреть в деле надобно. А новогородцы останутся. Ныне они на тебя злые сильно. За все те... веселия, которые войско сотворило. Как бы худа не было, как бы всё на старый лад не повернулось. Уйдут дружины русские, а воры местные, кто уцелел, снова тебе порог укажут да народ на тебя поднимут.
Всеобщее шиканье было "ответом зала":
-- Хто? Да не в жисть! Мы им стока страху вбили! Аж по самую задницу! Они теперя ниже воды, тише травы! Посаки посадские даже и головы поднять не посмеют! А и мявкнут - воротимся да добавим! Вовсе без портов оставим!
Ропак посматривал на уверенное в своей победоносности, в незыблемости одоления, боярство. Не все. Очень не все. Тяжко вздохнул полоцкий Всеслав. Закаменела улыбка у Рюрика. Снова будто ожгло раненную ногу.
Парень прав: будут воры и изменники, снова подговорят люд новогородский истребить людей его, как было два года назад. Снова придётся уходить, а здешние пойдут целовать иконы, клясться, что не пустят его в город, что будут биться за землю Новогородскую не щадя живота своего. "Биться" - против земли Русской.