-- А груз, разлюбезный мой Диконя, полста сабель, да шеломов, да щитов, да прочего, чего воину морскому надобно. Афоня нынче собирает. Чтоб и доброе, и попроще. Мы-т много у басурман оружия взяли. Есть с чего выбрать.
-- Э... Лызло?
Аким довольно хихикнул.
-- Ага. Он самый. Вроде бы, срослося. Он сам, его товарищей двое, моих двое, да из местных трое, да ещё двое из пленных, кто в Христа прежде верил и снова уверовал.
-- Сомнительно мне что-то...
-- О-ох, Дикушка, а уж мне-то... будто по трясине идёшь. По душам людским. Да только иного тута и быть не может. Души же! Итить их крестить, возносить и окармливать. Верных да крепких в таком деле - нынче не сыскать. А которых сыскать - для такого дела негожи.
Аким тряхнул головой, отгоняя сомнения.
-- Так что давай. С тебя - лодка, с Афони - сброя. А с меня, грешного, Лызло с сотоварищи.
Через три дня, ещё до восхода, крепкий баркас отвалил от пристани в Саксине и побежал вниз по реке. К морю Хазарскому. Ещё через пару дней Дик на расшивах, набитых хабаром и полоном, отправился в противоположную сторону.
Воеводе нужны работники, надобно донести собственные соображения по кораблям, передать письма Акима и Афони, возвернуть к месту постоянной дислокации часть бойцов.
Дик поглядывал на степи по низкому левому берегу, на полосу чернеющего у горизонта, там, куда не доходит волжское половодье, леса, пытаясь с утра в холодке выправить составляемую им "Пояснительную записку", особенно упирая на необходимость наблюдать момент прохода линии галфвинда, чтобы не упустить сразу же осаживать фока-галс и шкот, одержать руль и стянуть шкоты кливеров, дабы излишне рыскливое судно по инерции не вышло из ветра, резко пройдя линию бейдевинд.
А в это время Лызло в большой старинной запущенной усадьбе невдалеке от столь памятного ему по разнообразным сексуально-социальным победам городка Энзели проповедовал двум десяткам атаманам пиратских шаек:
-- Братья! Храбрецы! Добыча! Войти в Куру, взять Берды... Там - всё! Всем! Никто никогда в жизни...! Мы пойдём как русы! Враги разбегутся в страхе! Возьмём всё! Победа будет за нами! Север нам поможет!
***
В здешних краях походы русов двухвековой давности - не только исторические факты. Это поэтические образы, живущие в народной памяти, часть восприятия мира, один из лейтмотивов в здешних культурах.
"У всех на слуху". "Это ж все знают!".
"От владений Ису до кыпчакских владений
Степь оделась в кольчуги, в сверканья их звений.
В бесконечность, казалось, все войско течет,
И нельзя разузнать его точный подсчет.
"Девятьсот видим тысяч, - промолвил в докладе
Счетчик войска, - в одном только русском отряде".
Краснолицые русы сверкали. Они
Так сверкали, как магов сверкают огни.
Посреди встали русы. Сурова их дума:
Им, как видно, не любо владычество Рума!
И от выкриков русов, от криков погони,
Заартачившись, дыбились румские кони.
Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус?
И Платон перед ним не Платон - Филатус".
Низами, родившийся и всю жизнь проживший в Гянже, в городе, до которого русы, тогда, два века назад, не дошли пару дневных переходов, вполне воспринял этот общекультурный образ. Оттачивал и раскрашивал его, в меру своего великого таланта. Представлял, следуя поэтическим стандартам своего времени, Александра Македонского императором Рима. А его противниками, единственными достойными противниками такого, величайшего до Чингисхана, покорителя вселенной сделал русов и их союзников - алан, буртасов...
Чтобы показать величие своего героя поэту нужно найти ему великого антагониста.
Против Искандера Двурогого? Который в союзе с китайцами? - Только русы.
"Мощный выехал рус: чье стерпел бы он иго?!
Щеки руса - бакан, очи руса - индиго.
Он являл свою мощь. Он соперников звал.
Он румийских воителей бил наповал.
Исторгавшая душу из вражьего тела,
Булава его всех опрокинуть хотела.
И когда грозный рус, незнакомый со страхом,
Славу Рума затмил в поле взвихренным прахом,
Он, сменив булаву на сверканье меча,
На китайцев напал и рубил их сплеча".
Низам ад-Дин Абу Мухаммад Ильяс ибн Юсуф ибн Заки ибн Муайяд - уже родился. Через сто лет его "малую родину" - Гянджу в Арране, описывают как "полную сокровищ", как один из самых богатых и процветающих городов Ирана.
Он уже получил прекрасное образование и написал свою первую поэму из "Пандж Гандж" - "Махсан аль-Асрар".
В этом году правитель Дербента Дар Музаффарр ад-Дин подарит ему рабыню - половчанку Афак. Низами освободит женщину, и она станет его любимой женой. А он посвятит ей много стихов, называя "величавой обликом, прекрасной, разумной".