Она воззрилась на меня через монокль, из-за которого один глаз казался больше другого, потом перевела взгляд на бокал:
— Если как лекарство — это другое дело. Мой папа всегда говорил, что глоточек бренди лучше всех врачей с Харли-стрит.
— Согласен, — горячо отозвался я.
Взяв у меня бокал, она жадно опустошила его, прокашлялась, извлекла откуда-то кружевной платочек и вытерла рот.
— Согревает… — Она закрыла глаза и откинулась на спину кушетки. — Хорошо согревает. Папочка был прав.
Я помолчал, ожидая, когда бренди подействует как следует. Наконец она открыла глаза.
— Молодой человек, — не очень внятно заговорила старая леди. — Вы были совершенно правы. Я чувствую себя несравненно лучше.
— Еще бокал?
— Даже не знаю, — осторожно молвила она. — Разве что самую малость.
Я подозвал жестом официанта, и он принес еще один бокал, чье содержимое исчезло с такой же волшебной быстротой.
— Мадам, — сказал я, — поскольку вам как будто нездоровится, может быть, вы разрешите мне проводить вас до дома?
Мне страшно хотелось узнать, где эти святые мощи пребывают в дневные часы.
Она уставилась на меня:
— Мы знакомы?
— Увы, нет.
— Тогда ваше предложение неприлично. Просто неприлично.
— А если я представлюсь вам?
Что я и не замедлил сделать.
Она величественно наклонила голову и протянула мне хрупкую руку.
— Сюзанна Бут-Уичерли, — сообщила леди таким тоном, будто она была сама Клеопатра.
— Весьма польщен, — отозвался я и поцеловал ее руку.
— Что ж, вам не откажешь в воспитанности, — неохотно признала она. — Ладно, проводите меня, если это вас не затруднит.
Помочь мисс Бут-Уичерли спуститься из холла по длинной лестнице было далеко не просто, ибо два бренди хорошо подействовали, и если они несколько связали ее ноги, то развязали язык, и чуть ли не на каждом шагу она останавливалась, чтобы поделиться своими воспоминаниями. Сделав три шага вниз по лестнице, мисс Бут-Уичерли вспомнила, как папочка впервые привез ее в Монте-Карло, когда мамочка умерла в 1904 году, и принялась во всех подробностях описывать окружавшее их общество. Женщины в дивных платьях, точно стаи пестрых попугаев, сверкающие драгоценностями так, что пират ослеп бы, глядя на них; красавцы мужчины, восхитительные женщины, таких теперь не увидишь. Когда она была молода, все были чудо как хороши. Сойдя с лестницы, она вспомнила какого-то молодого красавца, покорившего ее сердце, который проиграл все свои деньги и застрелился, выйдя из зала. Напрасно застрелился, ведь ее папочка одолжил бы ему денег, и сколько хлопот причинил слугам, которым пришлось отмывать полы. Папочка говорил, что к людям из низших слоев общества всегда следует относиться с тактом и не загружать слуг излишней работой. Перед самым выходом она вспомнила, как в 1906 году в Монте приезжал король Эдуард и ее представили ему, он вел себя как истинный джентльмен. Поток воспоминаний продолжал литься на крыльце и на дворе, не прерывался он и в такси, которое доставило нас в одну из наименее приглядных частей Монте-Карло. Машина остановилась на дорожке между двумя высокими старыми домами с облупленной штукатуркой и посеревшими от яркого солнца ставнями.
— Ага, приехали, — сказала мисс Бут-Уичерли, вставляя в глаз монокль и обозревая непрезентабельную аллею. — Моя квартира на первом этаже, вон там, вторая дверь слева. Очень удобно.
Я извлек ее с некоторым трудом из такси и, попросив водителя подождать, довел до дверей по дорожке, где в жарком вечернем воздухе пахло кошками, сточными водами и гнилыми овощами. У входа в свою квартиру мисс Бут-Уичерли снова ввинтила в глаз монокль и грациозно протянула мне руку:
— Вы были чрезвычайно добры, молодой человек, чрезвычайно. И мне доставило большое удовольствие побеседовать с вами. Большое удовольствие.
— Это я получил удовольствие, — совершенно искренне отозвался я. — Вы позволите мне завтра навестить вас, чтобы удостовериться, что вы совершенно оправились?
— Я никого не принимаю до пяти часов, — ответила она.
— В таком случае буду в пять, если позволите.
— Буду рада вас видеть, — сказала мисс Бут-Уичерли, отпуская меня кивком головы.
После чего отворила дверь, вошла в дом не совсем твердыми шагами и заперла за собой. Мне не хотелось оставлять ее — чего доброго, упадет и что-нибудь повредит. Однако эта своенравная старая леди вряд ли позволила бы мне раздеть ее и уложить в постель.