Сестра зажгла лампочку над кроватью, и Алексей увидел то же резкое, не освещенное сознанием лицо. Люсино лицо.
Врач задрала рукав ее рубашки, протерла спиртом тонкую Люськину руку, еще хранящую летний загар, и вонзила иглу в податливую тонкую кожу. Она медленно нажимала на поршень шприца, а Люся не двигалась, хотя ресницы ее шевелились и даже приподнялись над тусклыми глазами.
Он так почему-то испугался этого шприца и ее покорности и отданности в чужие руки…
«Зверушка, зверушка милая, ну потерпи. Может, обойдется. Может, так нужно…» Да разве она не терпела? Лучше бы вскрикнула, оттолкнула чужую руку, рассердилась. Он мысленно звал ее, хотел притянуть ее внимание: «Зверушка, милая зверушка…»
— Теперь, молодой человек, раз уж вы взялись, от вас многое зависит, — обернулась к нему женщина-врач. — Я всего лишь дежурная, у меня целый корпус. А у вашей сестры отравление ацетоном. Ей следует выпить весь этот графин содовой воды, весь, понимаете? — На столе и правда стоял здоровенный сосуд, и вода в нем была белесо-мутная.
— Да. Я понимаю.
Но он не понимал, когда же и чем она могла отравиться, если они столько времени были вместе и она ничего не ела.
— …Какое отравление?.. — робко спросил он.
— Ацетон. Избыток кетоновых тел в крови. Нарушение кислотно-щелочного равновесия. Это ее заболевание. Ну, что об этом… — Врач заторопилась. — Варенье надо открыть и давать ей с ложечки. Вот столько примерно. — Она отмерила треть банки. — А если не сможете, позовите сестру. Это жизненно важно. Я ей впрыснула огромную дозу инсулина. Понятно все?
— Да.
Женщина ушла как растаяла, и Алексей с удивлением заметил, что уже не помнит ее лица. А если надо будет разыскать ее для Люси? Впрочем, можно потребовать с медсестры… Теперь открыть банку (сестра положила открывалку). А где ложка? Ложки нет. А, вот она.
Алексей наклонился над Люсей, приподнял ее голову вместе с подушкой.
— Люся, Люсь, попей…
Она вроде бы очнулась, припала к стакану. Он отнял стакан, взял со стола ложку, набрал варенья.
Ах, как он боялся, как боялся, что она сожмет зубы, выплюнет, не сможет проглотить! Но она слизнула варенье с ложки, и еще, и еще. И он был ей благодарен так, будто она сделала ему прекрасный подарок.
Вошла сестра.
— Пьет?
— Да, да. Все в порядке.
— Ну и молодец. Я посмотрела — вены-то у нее плохие.
— Вены? — не понял он.
— Ну да. Пришлось бы через вену и соду эту и глюкозу. А разве хорошо вены рвать?
Как это «рвать». Что она такое говорит? Молоденькая красивая сестра, тоненькая, складная, а такое говорит!
— Пей, Люся, пей.
— Некуда уже.
— Пей, пей, пей… Вот и умница.
Алексей опустил подушку, вытащил из-под нее руку. Ему хотелось еще что-нибудь сделать для Люси. Но пока было нечего. Он огляделся. Пять кроватей. Женщины, в основном пожилые, спят, тяжело дышат этим сладковатым спертым воздухом, который его перестал уже мучить.
На койке у двери мается бабка.
— Сыночек!
— Что?
— Позови сестрицу.
Алексей вышел. В коридоре темно. Возле свободной от палатных дверей стены стол, освещенный лампочкой. Дежурный пост ночной сестры. Сестры нет.
Он пошел по коридору, боясь вернуться ни с чем и не решаясь надолго оставить Люсю.
Сестры не было.
В конце коридора стоял диван, на нем что-то белело. Ну так и есть. Девушка спала, сняв и положив на валик дивана белый колпачок и прикрывшись поверх халата байковым одеялом.
Алексей смущенно отошел.
В палате маялась бабка.
— Она спит, бабушка.
— Что ж не разбудил?
— Неудобно как-то.
— А ей удобно — забыла мне снотворное дать. Ну ладно. А няни там нет?
— Не видно.
— Ты, сынок, из-под кровати судно мне достань. Подложить сможешь? Уж прости меня, старую. Ну и пойди теперь, погуляй да стул подставь. Я сама выну. Ну, спасибо, голубчик. Спасибо.
Ему было неловко и неприятно.
И было досадно, что не сумел отказаться и постеснялся разбудить ту, которая обязана руководить всем этим, а не спать во время работы.
Казалось, что все женщины проснулись и наблюдают за его странными действиями. Но это только казалось.
Вернувшись с «прогулки», он нарочно сел спиной к остальным и лицом к Люсе. Он для нее тут. Но, с другой стороны, они могут потребовать, чтобы его прогнали из женской палаты. Так что особенно заноситься тоже нельзя.
Через какое-то время пришла врачиха. Та самая. Пощупала пульс, оглядела пустой графин.
— Если что, вызовите меня. Я в левом крыле. Пока все нормально.
Сестра в белой шапочке стояла тут же, будто и не спала никогда. А может, им полагается? Это тяжело — не спать всю ночь. Алексей положил руки на ночной столик, на них — голову. Сразу заходили, заходили перед глазами люди, тихие, как тени. И вдруг он так и вскочил: дом! Он же не позвонил домой. Что там делается — страшно подумать! Его свободно отпускали по вечерам с условием, что он приходит в одиннадцать или звонит, если не успевает. Алексей кинулся к телефону у сестринского стола. Один оказался внутренним: после трех цифр отозвался голос: «Пятое отделение!»
Набрал свой номер по другому телефону — занято. Еще раз — занято. Еще — занято: не спят, ищут его.
— Чего ты тут? — удивилась сестричка.
— Домой забыл позвонить.
Она удивилась еще больше, но ничего не спросила. (Странно, конечно, если считать, что он — Люсин брат.)
Набрал еще раз. Наконец-то!
— Мама, это я, Алексей. Да, да, жив. Где? В больнице. Да не со мной, мама, мама, успокойся. У меня заболел… друг. Потом расскажу. Приду утром. Мамочка, прости. Не плачь, мама.
— Ты мне всех перебудишь, — улыбнулась красивая сестричка. — Иди-ка, иди на свой пост.
Алексей пошел. Глаза у него слипались. Он поглядел на Люсю, которая спала — это уже был сон, а не забытье! — и снова почувствовал к ней глубокую и нежную благодарность.
Была белая стена. На ней прорезана белая дверь. За матовым стеклом ее четко обрисовалась желтая, тускло горящая лампочка. Она уже не освещала, потому что свет шел из окон. Рассвело.
Сон был с привкусом горечи и стоял теперь слезами в глазах, сон-боль, сон-обида: рыхлая женщина с мягким одутловатым лицом ходила по их комнате и в большую продуктовую сумку складывала Люськины вещи.
«Ты молодая, — говорила она. — На что тебе?» — и бросила в свою кошелку Люсину куклу.
Может, смешно, но эта единственная за всю жизнь кукла (других дарила тотчас же, потому что не любила) имела свой характер — была обидчива, ласкова, слаба здоровьем. К ней надо было подходить несколько раз на дню, иначе она делалась грустной, ее надо было гладить по волосам, сажать возле себя, когда учишь уроки. Дома подсмеивались надо всем этим: «Не стыдно, невеста?» — но что же можно сделать? И вот эту куклу — в чужую сумку.
«Ты веселая», — говорила женщина и снимала с полки лучшие Люсины книги.
Люся не видела точно какие, но знала, что самые любимые.
«Почему это вы берете?» — тихо спрашивала Люська. Она вовсе не была робкой, но здесь точно оцепенела.
«Молчи! — кричала мать. — Пусть все к черту забирает. Забирай все, ты, слышишь? Побирушка!»
Люся любила раздаривать свои вещи, и мама всегда сердилась на нее. А теперь вот…
И Люся плакала от обиды: одно дело ты сама отдаешь, другое — берут без спросу… И при чем тут «веселая»? Они все думают, что если веселая, так ничего ей не надо. «Мне с тобой весело. Давай дружить?!» Или: «С тобой легко. Я с тобой прямо другой человек». И никогда наоборот: «А тебе со мной легко? Весело?» Все только «я» да «мне».