– Есть замена! Брата моего из училища поперли за драку. Работа позарез нужна. Он у меня толковый, грамотный. Возьмете?
Тут же двадцать две пары глаз уставилась на Томку. И ни одна из низ не смотрела приветливо. Душа у Томки-Трафима ушла в пятки, появилась навязчивое желание пустится на утек куда подальше.
Ответил Пёс:
– У нас работают только свои.
Но Тася не сдавалась.
– А чем он тебе не свой? Еремена то все равно пока нет.
Тут проснулся усатый газетчик, которого явно злило, что решение о найме вместо него вздумал принимать Пес:
– Так. Брат… как там тебя? Иди сюда живо.
Тома начала протискиваться к газетчику сквозь толпу. Мальчишки смотрели на нее еще менее дружелюбно, чем до этого. Когда она подошла, усатый сунул ей в руки разворот и велел читать, начиная с первого заголовка. Чужим, как можно более низким голосом Тома забубнила:
– Управление Лозово-Севастопольской железной дороги доводит до сведения публики, что с 1го августа сего 1886 года, скорые (курьерские) поезда, номера один и два, будут находится в движении ежедневно с вагонами первого и второго классов прямого сообщения между Севастополем и Харьковом. По Санкт-Петербургскому времени….
– Достаточно, хорошо читаешь, бегло. Только голос не кривь. Это ничего, что он у тебя пока не поломался, еще успеется. Высокие голоса звонче и внимание привлекают лучше. Все равно осипнешь скоро… В общем так, шпана. Берем этого пока Еремин не вернется, а там посмотрим.
Тут же на руки Томе упала увесистая пачка газет, как подтверждение того, что она принята. Интерес со стороны мальчишек к ней поостыл, и только черный Пес продолжал следить, не отводя глаза.
Спустя пару минут усатый раздал газеты и мальчишки уже собрались расходиться, но тут он громко присвистнул, привлекая всеобщее внимание:
– Значит так, с сегодняшнего дня берем за газету по три копейки. Все поняли? Но учтите, ваша доля остается прежней – пять копеек за раздачу нормы и по копейки с каждых трех экземпляров сверх нормы.
Мальчишки недовольно загудели. Кто-то за спиной у Томы выкрикнул:
– Это как же так?! За три копейки брать хуже будут чем за две, норму делать станет сложнее. Не порядок, дядя.
– Ты мне тут повыступай! Я никого не держу. Не нравится – сдавай газеты. И помните, не сделаете норму, не будет вам вашей доли. А сейчас пшли вон, Время!
Мальчишки с надеждой покосились на Пса, но тот только зло сплюнул себе под ноги. Тома понимала, что несмотря на весь его авторитет среди шпаны, противопоставить усатому ему было нечего. Стоит им уйти, как на их место тут же придут другие. Оборванцев на улице хватает.
***
В первый день Тома раздала не больше половины своей стопки, прохожие с неохотой брали газету у незнакомого пацаненка, да еще и по цене выше обычной. На следующий день повторилось тоже самое, и на следующий день снова. Все это время они с Тасей жевали одну буханку чёрствого хлеба на двоих. Тома видела, как соседка все больше и больше на нее косится, да и самой Томе было тошно. Бегая целыми днями то за одним хорошо одетым прохожим, что за другим, под вечер она была совершенно измотана, а от осознания того, что и сегодня она пробегала задарма, на нее накатывала такая тоска, что хоть ложись и помирай.
Как же это ужасно, что один человек может доводить другого до такой крайней степени отчаяния! Каждый голодный вечер в душе Томы поднималась жгучая ненависть и к покойному Никифору, усатому газетчику и к каждому из клиентов Таси, которые иной вечер оставались допоздна и от которых в комнате оставался отвратительный кислый запах.
В один из таких голодных вечеров, доведенная до отчаяния, она не выдержала и набросилась на соседку:
– Тебе самой-то не противно!
Очередной дурно пахнувший мужик только что вышел из комнаты и Тася как раз приводила себя в порядок.
– Есть же и другая работа. Можно же в трактире посуду мыть, пойти во служение. Зачем тебе эта грязь?!
Тася посмотрела на Тому, как будто впервые ее видела:
– Ну и как тебе эта другая работа? Нравится? Или ты мне будешь за мой же хлеб морали читать?!
От Таси веяло чем-то страшным. От её былой непосредственности не осталось и следа, даже голос сделался каким-то загробным, сверкнув глазами она продолжила:
– Да чтоб ты знала, в трактирах посуду моют жены и дочери хозяев этих самым трактиров, на худой конец всякие там бедные родственницы. А во служении я была. В двенадцать лет мать отдала от греха подальше, да там то меня и попортили. Вот и решай, что лучше! А судить я себя не дам, какая никакая, а душегубства за мной нет. Хотя и хотелось иной раз. Так что, если тебе что не нравиться, иди-ка ты на все четыре стороны. Держать не буду!