Шестым чувством Тома поняла, что она уже избавлена от необходимости рассказывать ему о доме. Животная интуиция подсказала, что супруг уже обо всем знает. Но от куда? Не уж то сам Собакин написал ему? Если да, то зачем? Чего хотел достичь?
Не зная, что и думать, Тома молча замерла в дверях комнаты боясь поднять глаза на мужа и ожидая приговора. Юрий молчал. Долго. Но наконец заговорил, глухо, как обычно тщательно подбирая слова.
- Знаете, а я ведь переживал за вас. Когда Глафира сказала, что вы опрометью побежали на улицу, был уверен, что вы кинулись на могилу к Олимпиаде Марковне… а вы, судя по внешнему виду, были совсем в другом месте.
- Я была в доме у фабрики, мне было необходимо проведать подруг.
- Проведали?
Тома сжала губы. От чего-то ей подумалось, что было бы куда проще, если бы Юрий вышел из себя, накинулся бы на нее с обвинениями, кричал бы… чем вот так вот. Но супруг даже не повысил голоса. Он лишь положил на стол многострадальное письмо и поднялся из-за стола.
- Прошу прощения, что вторгся к вам в комнату и рылся в ваших письмах, но после того, как я не нашел вас на кладбище, был вынужден начать поиски и не видел смысла гнушаться средствами…
- Собакин, написал вам про дом? Он вам все рассказал о нас?
Под «нами» Тома подразумевала себя и домашних девушек, но Юрий услышал то, что боялся услышать, подумав, что Тамара говорит о себе и бандите, он смог лишь выдавить:
- Нет, ваш кавалер ко мне не обращался, и я очень надеюсь, что никогда не обратиться. Это предсмертное письмо вашей бабушки, и если вы его еще изучили, то думаю, вам стоит его прочесть, прежде чем мы продолжим разговор. Мне же необходимо идти, сегодня меня не ждите. Запереть я вас не могу, да и что-то мне подсказывает, что это у меня и не вышло бы. Но очень прошу вас впредь не отлучаться без записки… или, на худой конец, не сообщив мне где вы через Глафиру Ивановну. А теперь позвольте откланяться. Доброй ночи.
С этими словами Юрий обогнул стоящую в дверях Тому и быстрым шагом направился к выходу из квартиры. Она хотела было бросится следом, рассказать обо всем что стряслось, что она знает, кто отравил Олимпиаду Марковну, что девушкам в доме нужна помощь… но что-то ее остановило. Она вдруг отчетливо осознала, что по той же причине почему она не пожелала в свое время открыться бабушке, она не может взвалить бремя дома на плечи Юрия Михайловича. Он, как и Олимпиада Марковна, были людьми из другого мира. Ждать от него помощи не имело ни малейшего смысла…
Проводив супруга лишь отстранённым взглядом, Тома смахнула слезы и принялась за лежащее на столе письмо. Ей было от чего-то и горестно и сладко думать, что в последние минуты жизни бабушка думала о ней. Она вспомнила и другое, полное любви и счастья письмо, которое бабушка направила ей перед свадьбой…
На этот раз подчерк Олимпиады Марковны очень слабым. Было видно, что каждое слово давалось ей с невероятным трудом:
“ Томочка, душа моя,
Молю принять все что, я тебе сообщу, на веру беспрекословно и не бронить Глафиру. Это я ей запретила тебе о происшедшем писать.
О твоем доме я все знаю, и всегда знала, еще до того, как Ванька Собакин ко мне явился. Знаю, что он меня отравил и знаю почему, и ты о том тоже знаешь. Документы на учреждения борделя подписала осознано, думала, что так будет лучше. А врала и претворялась несведущей лишь чтобы и ты могла притворяться… боялась оттолкнуть тебя, очень… как когда-то матушку твою нечаянно оттолкнула.
Об одном прошу, мужа своего не дури. Покайся сама, упади в ноги и пообещай с паскудством с этим покончить и после моей смерти борделя больше не держать. Я его видела, мне думается, он человек сильный духом и справедливый. Если ты с ним будешь жить по совести, то и он тебя не обидит. И Христом богом молю продай ты этот треклятый дом! Пусть он огнем сгорит, лишь бы ноги твой там более не было…»
Возможно, мадам хотела написать что-то еще, но силы ее оставили и письмо словно обрывалось на полуслове.
Милая, несчастная Олмпиада Марковна! Она все знала, всегда все знала, но ничего не говорила, как и Тома боясь нарушить неустойчивое равновесие, установившееся между ними! Осуждала ли она Тамару? Наверняка. Но любить из-за этого не переставала.
Тома очень удивилась, что все еще может плакать. Ей казалось, что слезы у нее уже должны были бы закончиться за этот день, но они все лились и лились из глаз.