Мне нравилось спорить. А мой друг умел спорить вполне разумно и всегда добродушно практически обо всем — такой широтой кругозора не отличался никто из моих знакомых. Некоторые из его идей были блестящими; некоторые мне казались безумными, но позже я с ними соглашался; а некоторые я считаю нелепыми и по сей день.
Мы всегда находили, о чем можно подискутировать. Политика казалась делом серьезным; Депрессия была в полном разгаре через год после того, как Рузвельт закрыл банки. Я еще придерживался консервативных убеждений, а мой друг только что превратился из старомодного консерватора в горячего сторонника «нового курса». Еще один молодой студент, который иногда заглядывал в гости, был ярым сторонником коммунистов. И начинались горячие и решительные споры.
Мы также рассуждали о религии. Мой друг был сторонником материализма и атеизма; я оставался верующим христианином. Мы спорили об эстетике. Он отстаивал искусство для искусства; я утверждал, что подобная философия — лишь оправдание праздности, она нужна лишь бездельникам, богатым, претенциозным или просто ленивым.
Мы спорили о международном положении. Он хотел, чтобы Америка воссоединилась с Британской империей; я был сторонником изоляции. Мы рассуждали об истории. Он выступал в защиту восемнадцатого столетия; я полагал, что мужчины, носившие парики поверх волос, выглядели глупо.
— Вилли, — сказал он, — ты видишь только внешнее. Парики — это совсем не главное. Важнее всего — это последний исторический этап до начала Промышленной революции, со всем ее дымом и грохотом машин, растущими городами и прочими ужасами. Поэтому, в определенном смысле, восемнадцатый век был самым светлым, изысканным и цивилизованным — вряд ли подобное еще когда-нибудь повторится.
— А что же, — спросил я, — ты предлагаешь сделать с образовавшимися излишками, с девятью десятыми человечества? Тебе придется избавиться от них, если мы вернемся к технологиям восемнадцатого столетия? Заморить их голодом? Расстрелять? Съесть?
— Я не говорил, что мы можем или должны вернуться к доиндустриальной технологии. С тех пор произошли неизбежные и необратимые изменения. Я всего лишь сказал…
Мы продолжили этот спор, отправившись на одну из привычных ночных прогулок. Мой друг всегда находил, что еще показать гостю. Вот здесь, объяснил он, был дом, некогда принадлежавший прославленному в колониях пирату; там находилась таверна, где его схватили, а потом приговорили к повешению; и так далее.
Стоял чудесный майский вечер, луна была в третьей четверти, а мой друг отыскивал остатки колониальной архитектуры на Федерал-хилл. Мы спустились по крутому склону Эйнджел-Стрит к центру Провиденса. Отсюда мы двинулись на запад по Вестминстер-авеню, где рестораны именовались тратториями. Поблизости от Декстер-стрит мы свернули и долго тащились по глухим улочкам, пока не отыскали колониальный дом.
Крыльцо и входная дверь уцелели, но остальную часть первого этажа уничтожили, освободив место для небольшой механической мастерской. Мой друг начал возмущаться. «Проклятые итальяшки!» — бормотал он. — «Чума на них». Его этнические предубеждения, хотя и ослабели с годами, но все еще проявлялись довольно ярко.
Мы исследовали крыльцо, воспользовавшись моим карманным фонарем; мой друг был слишком рассеянным, он позабыл взять свой фонарик. Наконец мы направились обратно. Мы прошли уже около двух миль, и подъем по Эйнджел-стрит казался нам суровым испытанием. Поскольку была ночь, мы не могли воспользоваться подъемниками возле здания окружного суда, у подножия холма, и одолеть таким образом часть пути наверх.
В путанице переулков мой друг свернул не туда. Он быстро понял свою ошибку, сказав: «Нет, Вилли, надо идти в другую сторону. Так мы вернемся в Вестминстер. Эта улица мне, кажется, незнакома».
Приближаясь к Вестминстер-авеню, мы миновали несколько небольших лавочек, в том числе китайскую прачечную. Почти все были закрыты, хотя впереди мы могли разглядеть огни ресторанов, баров и кинотеатра на Вестминстер-авеню. Мой друг, протянув руку, остановил меня возле витрины — среди множества темных окон выделялось одно, в котором горел свет.
— Что это? — произнес он. — Черт побери, дружище, это какое-то логово нечестивых таинств! — Именно так он выражался, когда мысленно переносился в восемнадцатое столетие.
Мы разглядели нечеткую надпись:
МАДАМ ФАТИМА НОЗИ. ПРЕДСКАЗАНИЯ. БЕСЕДЫ С УМЕРШИМИ. ОТКРОВЕНИЯ ТАЙНОЙ МУДРОСТИ.
Внизу была аляповатая картинка — похожая на цыганку женщина склонялась над хрустальным шаром.