A вот что прочитал нам вслух отец маленького барабанщика, убитого залпом митральезы. B газете была напечатана статья господина Франсиска Capce, так описывающего наших пленных, прибывающих в Версаль: "Гнусные злодеи... истощенные, оборванные, грязные, с тупыми, свирепыми физиономиями...*
Два санитара со своими носилками остановились послушать чтение.
-- Стыда y вас нет! -- кричит им Селестина Толстуха.
-- Hy, этому уж все равно торопиться некуда...
И они таким согласным движением повели плечами, что носилки с умершим, даже не покосившись, приподнялись, a потом снова опустились.
-- И еще находятся люди, которые считают, что мы хватаем через край, запрещая эту реакционную пачкотню,-- ворчит Грелье.
Бывший хозяин прачечной, Грелье теперь в министерстве внутренних дел. Вот оя и схватился там со своим дружком Валлесом насчет запрещения "Фиrapo".
-- Заметьте, граждане,-- продолжает Грелье,-- я его понимаю, Жюля Валлеса то есть, он прежде всего журналист и, как он сам провозглашает, "сторонник того, чтобы каждый мог выговориться до последнего". "Ты неправ, Грелье,-- так он мне сказал,-- даже под пушечный лай и в самый разгар бунта надо разрешать типографским мошкам бегать, как им заблагорaссудится, по бумаге, и мне хотелось бы, чтобы "Фигаро", так долго предоставлявшая мне полную свободу писать на ee страницах, тоже была свободноib. A я таких paссуждений слышать не могу. Свободу "Фигаро"? Да полно! "Фигаро" только и делала, что обливала грязью социалистов и издевалась над ними, когда они были лишены возможности аащищаться... Да вот вам примерl Помню, как Маньяр писал, что спокойствия ради следовало бы выбрать среди агита
торов человек пятьдесят рабочих и еще богемы и послать их на каторгу в Кайену...
Издатели "Фигаро" попробовали было возобновить выпуск газеты, но национальные гвардейцы устроили охоту на появившийся номер и уничтожали его прямо в киосках на Бульварах.
Еще и еще носилки разделяют разговаривающих, четверо носилок, стоны, судороги, на последних носилках тело, укрытое простыней. Марта кладет мне голову на плечо и, закрыв глаза, шепчет:
-- Смерть -- это ничто, совсем-совсем ничто. Пуля, кусочек свинца, капля крови -- что это в сравнении с нашими славными делами?
Вторник, 11 апреля.
B воскресенье 9 апреля, в первый день пасхи, мы провожали их на Пэр-Лашез. За гробом "павших смертью храбрых под пулями жандармов и шуанов" следуют члены Коммуны с обнаженными головами, с красной перевязью, задумчивые и печальные, среди них выделяется белоснежная голова Делеклюза. За ними стиснутая двойной изгородью национальных гвардейцев толпа, медлительная поступь сотен людей, склоненные головы. У каждого в петлице красный цветок, бессмертник, в просторечии называемый "бельвильская гвоздика".
Шли люди, которых мы знали, люди, прибывшие из Шарона, Сент-Антуана, Ла-Виллета, они спрашивали, пожимая нам руки, как спрашивают y близких родственников покойного:
-- A Флуранс? Он здесь, Флуранс? Его прах тоже здесь?
Нет, Флуранса здесь не было.
На балконах и в окнах семейные группки, с салфетками, засунутыми за ворот, со стаканом вина в руке или с тарелкой. Едят всегда одни и те же...
Чувствую локтем голову Марты, прижавшейся к моему боку, она причитает, будто шепчет надгробную речь, до меня долетают фразы:
-- Это был человек, настоящийчеловек... Такой нежный, такой неистовый. Как огонь, как вода... Застенчивый был и храбрый. Краснел от пустяка, как девица. Говорил, как старец, a готов был играть, как дитя. B бога не
верил, a жил, как монах. Знал, как надо переделать мир, и ничего не знал о жизни. Не умел сварить себе яйцо, пришить пуговицу, но знал наизусть всех богов Греции, он был на "ты" со всеми критскими мятежниками. Все время думал, думал! Даже сам на себя за это сердился. Хотел действовать, всегда действовать...
Тут мне вспомнилась одна фраза Флуранса: "Низость душевная ведет к бесплодности действия*. Однажды он написал художнику Эрнесту Пиккьо*: "Для республиканца умереть достойно, как Боден,-- высшее счастьек
Газеты "Ле Ванжер* и "Л'Афранши" сообщили в тот же день:
"Позавчерa утром, в четыре часа, прах нашего благородного друга Флуранса был извлечен из земли на кладбище Сен-Луи в Версале и перевезен на похоронных дрогах в Париж.
B семь часов тело Флуранса было доставлено на кладбище Пэр-Лашез и погребено в фамильном склепе.
Печальная церемония была сохранена в самой глубокой тайне.
За гробом следовали: мать Флуранса, его брат, одно лицо, оставшееся неизвестным, и, кроме того, человек, чье присутствие великий гражданин счел бы для себя совершенно неприемлемым, a мы вправе назвать кощунственным, a именно... СВЯЩЕННИК!
И ни одного друга, ни одного собрата по Революции".
И вот женщины Бельвиля, те, что из комитета бдительности, в своих красных фригийских колпаках, надетых поверх шиньонов, дали себе волю, да, именно так.
Ванда Каменская, схватив под уздцы лошадь, которая тащила омнибус, проходивший по расписанию перед нашей аркой, остановила движение. Кучер омнибуса стал протестовать, тогда Людмила Чеснокова столкнула его на мостовую, как раз перед закрытой лавкой мясника, и начала колотить его каблуками, a он только извивался. B тот же миг Бландина Пливар взобралась на сиденье возницы и подняла к небу красное знамя. Tpусеттка и Камилла Вормье, стоя по обеим сторонам мостовой, выкрикивали, вскинув головы так, чтобы было слышно в верхних этажах:
-- На Версальl На Версалi!
Прочие женщины ворвались в омнибус и выгнали оттуда пассажиров, совершавших рейс Бельвиль -- riлощадь Победы.
Раздался крик Марты:
-- Пружинный Чуб, Торопыга! Быстро! B Рампоноl Катите сюда пушку "Братство".
Омнибус, заполненный женщинами, пел Maрсельезу.
Феб, Марта и я гарцевали слева от переднего ездового пушки, роль какового выполнял Пружинный Чуб.
Мы направлялись туда, откуда доносились звуки канонады.
Продвигались мимо многих и многих батальонов, оставленных в резерве, выстроившихся на Елисейских Полях и скоплявшихся возле Триумфальной Арки. Ни колясок, ни даже пешеходов сюда не пропускали.
Наше появление вначале встречали молча, потом раздавалось удовлетворенное ворчание. Гвардейцы, направлявшиеся на передовые позиции, заслышав стук колес, настороженно поворачивали головы в нашу сторону. Сначала их взорам представал омнибус, расцвеченный пассажирками в красных колпаках. Далее обнаруживалась артиллерийская упряжка, везущая пушку "Братство". Густо зарbсшие физиономии гвардейцев озарялись счастливой улыбкой.
Могучий лязг пушечной колесницы сам по себе заглушал версальские залпы.
Издали наша пушка поражала размеренностью и красотой своего монументального хода. Все снаряжение, конная упряжка, ездовые, наводчик, вся артиллерийская прислуга -- каждый на положенном ему месте при этом удивительном орудии, начищенная до блеска бронза в золотистых бликах,-- все свидетельствовало о том, как любовно заботились об этом чудшце его хозяева. Конец дилетантамl Теперь y нас армия, настоящая армия, y нее прекрасная техника, хорошо смазанная, y нее дисциплина и вековой солдатский опыт, есть и рабочие руки, готовящие победу, настоящие умельцы, мастерa чеканки и ковки.
И тут во второй раз воцарилось молчание, когда вооруженные пролетарии осознали, что это фантастическое орудие обслуживается ребятней... И плакать им хотелось, и смеяться...
Мстители Флуранса -- вот как теперь называют себя бельвильские стрелки.
Они защищали предмостную баррикаду в Нейи, последнюю баррикаду, за ней -- пустота, a дальше -- враг. Тут стояла и наша рота из Дозорного под командованием Фалля, и рота литейщиков от братьев Фрюшан с Маркайем во главе. Увидав наш артиллерийский кортеж, они окаменели. Мы так боялись, что нас отправят обратно в Дозорный, что решили немедленно приступить к делу, будто здесь только нас и ждали.
Марта выкрикнула команду, сопровождая ee величественным жестом. По приказу Пружинного Чуба упряжка совершила безупречные пол-оборота, так что теперь жерло пушки было устремлено прямо на врага... Я достал затравник и фитиль, a Марта, лежа на лафете, начала наводку...