Как сильно, драматически Пущин передает свое нетерпение: выезжает вечером, ибо иначе пришлось бы ночевать у Пушкина - но отпуск кончается, нет времени. Немало рискуя, путешественник преодолевает «горы», ныне Пушкинские… Именно этой зимней дорогой ровно через двенадцать лет Александр Иванович Тургенев повезет гроб Александра Сергеевича.
Мелькнуло имя Алексей. О судьбе этого примечательного человека до самого последнего времени ничего не было известно. Лишь недавно обнаружен документ (1824 г.), где назван «дворовый человек Ивана Пущина Алексей Егоров 36 лет» 1. Судя по тону пущинского воспоминания, Алексей Егоров (род. в 1788 г.) в 1858 году уже не существовал, а ведь по дороге в Сибирь Пущин попросит: «Пожалуйста, Алексей, сохраняй свое мужество - авось когда-нибудь еще здесь увидимся» (102).
Родителям и сестрам декабрист заметит: «Я не говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за мной приедет» (105).
При описании дороги к Михайловскому вступает, сперва не очень заметно, и другая тема, усиливающаяся на
1 ЦГИА г. Москвы, ф. 203 (консистории), оп. 747, № 430, л. 419. Автор обязан этими сведениями любезному содействию Г. А. Федорова и Б. Я. Гохштанда.
254
следующих страницах: ощущение особой глуши (лес, горы, снег), заточения (двор не расчищен, потом окажется - дом не топлен). И как не заметить то влияние, которое имеет на этот отрывок пушкинское стихотворение «Мой первый друг, мой друг бесценный…»!
Пушкин:
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил…
Пущин: «Вломились с маху в притворенные ворота при громе колокольчика ‹…› засели в снегу нерасчищенного двора…» (78).
Пущин в 1858 году вспоминает вместе с Пушкиным. Некоторые строки поэта - толчок, повод, зерно, вокруг которого растет «кристалл воспоминаний».
«Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.
Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках) - мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, - чуть не задушил ее в объятиях.
Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр., пр. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал обглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора;
255
против его двери - дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.
После первых наших обниманий пришел и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта - дом не топлен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла привольнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга! Теперь не берусь всего этого передать» (78-79).
Именно здесь, не в конце записок, не в рассказе о гибели Пушкина и последнем, предсмертном, воспоминании его о друзьях - именно здесь сдержанный, несентиментальный Иван Пущин единственный раз «замешивает собственную личность» и признается, что тридцать три года спустя, в Марьине близ Бронниц, слеза мешает ему писать в очках… В 1825-м не было очков: юный, полный надежд на будущее, Пущин лихо несся на тройке и, подняв Пушкина на руки, входил с крыльца в комнаты.