В рукописи воспоминаний мелькает фраза: «Я догадался, что это Танина няня», - но затем Пущин, видно, сообразил, что в январе 1825 года он еще не знал Таниной няни: только одна глава «Евгения Онегина» достигла печати. Поэтому следует замена - «это добрая его няня, столько раз им воспетая».
Если в Лицее и Петербурге Пущин мог еще сверить свои наблюдения с памятью других товарищей, то для Михайловских страниц помощник его только сам Пушкин. Напомним, что к 1858 году из тех людей, кто навещали поэта в Михайловском, Дельвига давно не было в живых; Горчаков, приехав в Псковскую губернию, принимал поэта у себя, а к нему не ездил; воспоминания Керн вышли всего за несколько недель до смерти Пущина; рассказы Вульфов были неизвестны. Подспорьем могли служить только соответствующие страницы биографии, написанной Анненковым.
«Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако же, ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня
256
это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в Северных цветах и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым» 1 (79).
Общее настроение, дух ситуации - у Пущина наиболее достоверная часть рассказа. Большой мастер общих психологических оценок, декабрист (как это видно на многих примерах) сразу схватывал главное, и вслед за добрыми словами в адрес художника сам рисует портрет: пушкинская живость во всем, и притом - «несколько серьезнее»… Тут мемуарист как бы беседует сам с собою. Ведь чуть раньше он записал послелицейское впечатление:
«Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание».
С высоты прошедших лет, обогащенный знанием того, что случилось потом, Пущин комментирует свой тогдашний взгляд, не отменяя, но умудряя:
«Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза» (70-71).
«Нам, слепым» - это должная критика собственных выводов, плод многолетних размышлений при жизни и после гибели поэта.
Пущин восстанавливает разговор таким, каким он остался в его сознании после многочисленных устных воспроизведений. Заходя вперед, отметим только еще одну особенность его памяти: умение извлечь главный смысл - «конфликт» эпизода. То есть опять вспоминается общее и поэтому особенно достоверное впечатление.
Разговор, вопреки часто встречающимся представлениям, предельно драматичен.
«Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из
1 Портрет работы О. А. Кипренского.
257
Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии ‹…›
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклонили нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся» (79-80).
Жизнь на юге и причина ссылки - первая тема, которую Пущин выделяет из «отрывочной и привольной беседы».
Документ опять «аккумулировал» память, и Пущин даже вводит в состав воспоминаний особое приложение - большую выдержку из секретного дела, связанного с перехваченным письмом Пушкина и другими обстоятельствами высылки его из Одессы; 1 это для декабриста как бы недостающий элемент давней встречи - то, что он в ту пору не знал (или знал смутно), а Пушкин хоть и догадывался, но тоже не знал точно.
Но обратимся к беседе друзей.
Пушкин неохотно, отрывисто, лаконически отвечает на вопросы. Возникает первое обострение дружеского разговора. Как это понять? Тут два возможных объяснения: либо нежелание поэта говорить кое о чем с Пущиным, имея в виду все же некоторое духовное удаление, молчание самого декабриста о его участии в тайном союзе; либо Пушкину вообще неприятны воспоминания, связанные с «южным шумом», тогдашними страстями, изменами. Страшная клевета, возникшая в Одессе,- тоже тут… И какой смысл переливать из пустого в порожнее, строить гипотезы о высылке и опале, когда многое остается туманным, неизвестным?