Понятно, больше вероятия имеет второе предположение, ибо Пущин не видит в лаконизме Пушкина ничего для себя обидного; беседа продолжается, дружество не нарушено, просто возникает «другая, близкая нам беседа».
1 Эти материалы Пущин, очевидно, позаимствовал у П. В. Анненкова (см.: Н. Я. Эйдельман. Тайные корреспонденты «Полярной звезды, с. 174-177).
258
И все же мы должны ясно представлять, что Пушкин разговаривает с любимейшим, ближайшим - но… скажем, не с Дельвигом, которому, наверное, было бы больше рассказано и про Одессу, потому хотя бы, что «круг знакомства» тот же.
Тут Пущин касается проблемы деликатнейшей, всякие скороспелые определения только вредят; 1 анализ этих строчек нужно производить с археологической тщательностью, опасаясь нарушить «тончайший слой»… Впрочем, несколько эпиграмм «на управление» было, конечно, прочтено, да и о бумагах по службе и «неосторожных разговорах» о религии - потолковали.
«Среди разговора ex abrupto 2 он спросил меня, что об нем говорят в Петербурге и в Москве? При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка. На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренне, чтоб скорее кончилось его изгнание» (80-81).
Если при обсуждении одесских дел Пушкин стремился переменить течение беседы, то теперь роли поменялись.
Еще раз вчитаемся в несколько странную для нас фразу Пущина со слов: «На это я ему ответил…» Дело не в том, что фраза и не была буквально такой - но что Пущин сказать хочет? «Напрасно мечтает о политическом своем значении…» - и «стихи его приобрели народность»: но разве в глазах декабриста Пущина народное признание не есть уже политическое значение?
Любопытно, что совершенно независимо от Пущина сходные в некоторых отношениях мысли немного позже выскажет Вяземский (в письме к Пушкину от 28 августа и 6 сентября 1825 г.): «Ты любуешься в гонении: у нас
1 Вообразим естественное нежелание Пушкина говорить, например, о его чувстве к Воронцовой. «Сожженное письмо» закончено всего за несколько дней до приезда Пущина.
2 Внезапно (лат.).
259
оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание ‹…›Оно - звание только для немногих; для народа оно не существует ‹…›. Ты можешь быть силен у нас одною своею славою, тем, что тебя читают с удовольствием, с жадностию, но несчастие у нас не имеет силы ни на грош ‹…› Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят, разумеется, кроме друзей твоих…» (XIII, 221-222).
Очевидно, подобные мысли были распространены среди прогрессивных кругов. Слова Пущина можно понять так, что напрасно поэт надеется, будто Александр I видит в нем серьезную политическую величину (и оттого испугался появления в столице). А между тем через несколько десятилетий после того, как был записан пушкинский рассказ об испуге Александра I, обнаружилось документальное подтверждение его точности: действительно, царь в ноябре 1824 года был встревожен сообщением о прибытии в столицу Пушкина, по поводу чего возникла переписка в высших инстанциях 1.
Александр Сергеевич в этом месте разговора, как обычно (по его собственному выражению), «подсвистывает» императору, может быть, думая, что Пущин поддержит тему. Как только случалась оказия, да и без нее, Пушкин не пропускал случая сказать нечто вроде: «Царь, говорят, бесится - за что бы, кажется, да люди таковы» (XIII, 130); «со мною он ‹царь› поступил не только строго, но и несправедливо» (XIII, 121). Скорее всего за несколько недель до прибытия Пущина был сочинен «Воображаемый разговор с Александром I», где находим параллели с беседой 11 января:
«Ваше величество, вспомните, что всякое слово вольное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне ‹…› «Но вы же и афей? вот что уж ни куда не годится». - Ваше величество, как можно судить человека по письму, писанному товарищу, можно ли школьническую шутку взвешивать как преступление, и две пустые фразы судить как бы всенародную проповедь? ‹…› «Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие» - Это не было бы оскорбительно вашему величеству, но вы видите, что я бы ошибся в своих расчетах» (XI, 23-24) 2.