На предыдущих страницах воспоминаний читатель встречался с Пушкиным, заигрывающим в театре с тог-
1 См.: «Русская старина», 1901, № 2, с. 436.
2 С учетом поправок, сделанных С. М. Бонди.
260
дашними петербургскими «львами» - Орловым, Чернышевым, Киселевым. Пущин ему говорит: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом: ни в одном из них ты не найдешь сочувствия и пр.»; в другом месте: «Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от него». Наверное, нечто подобное почудилось декабристу в пушкинском рассказе о страхе императора, и он считает нужным как бы вернуться к старым послелицейским разговорам: «Невольно из дружбы к нему желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание».
Пушкин, как известно, не любил выслушивать морали - но Пущин с первых лет умел с ним ладить. На первых, «лицейских», страницах «Записок…» находим строки, конечно же, относящиеся и к 11 января 1825 года:
«Чтоб полюбить его ‹Пушкина› настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось» (54).
В словах Пущина о политическом значении и народности поэта, очевидно, был еще оттенок, связанный с существованием тайных обществ, но об этом - чуть после.
Кольнув Пушкина «мечтами о политическом значении», гость тут же, как видим, хорошо и дружески сумел сказать о благодарности читателей, о памяти и любви близких, друзей: ведь Пушкин слушает терпеливо, и следующие несколько строк завершают это второе «обострение» приятельской беседы.
«Он терпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут хотя и невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с Музой живет в ладу и трудится охотно и усердно. Скорбел только, что с ним нет сестры его, но что, с другой стороны, никак не согласится, чтоб она, по привязанности к нему, проскучала целую зиму в деревне. Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться. Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. Уцелели бы все эти до-
261
рогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф» (81).
«Стенограф» - прямое обращение к увлекавшемуся стенографией, «фотографу» и «литографу» Евгению Якушкину. То есть, если бы он был при той встрече (состоявшейся ровно за год до его рождения) - сколько бы фактов сохранилось! Угадываем «бесконечные расспросы» Е. Якушкина о Пушкине, требование новых деталей, «стенографических подробностей»…
Но тут разговор, или воспоминание о нем, идет к третьему «пику».
«Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство:
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада,
….
…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
…
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан» (81).
Пущин цитирует «19 октября», вписанное в его тетрадь заветных сокровищ, что велась на каторге и в ссылке. Однако последние три строки стихотворной цитаты - черновые, и он мог узнать их от Е. Якушкина или Анненкова только накануне или даже после возвращения из Сибири. Очень любопытно, что последовательность разговора в изложении Пущина совпадает и с тем, что мы находим в другом пушкинском черновике (близком по смыслу к «19 октября») - первом варианте «Мой первый друг, мой друг бесценный…». Ведь стихотворение писалось до восстания, и после 14 декабря Пушкин изъял строки о гражданском служении Пущина… Однако между январем и декабрем 1825 года Пушкин стихотворно записывает (а Пущин много лет спустя прочтет) то, о чем говорили 11 января: воспоминания о Лицее, «о всех наших первокурсных».