Из этих строк хочется вычитать побольше, и разные исследователи видели тут разные вещи.
«Нельзя было сказать о существовании тайного общества и членстве в нем И. И. Пущина, не сказав, во имя чего же общество существует, что собирается предпринять» 1.
«Несомненным является то обстоятельство, что на вопрос о существовании тайного общества Пущин ответил красноречивым умолчанием, которое вероятнее всего было понято как признание принадлежности Пущина к такой декабристской организации» 2.
Я разделяю в основном вторую точку зрения. Слова Пушкина «я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить», «Молча, я крепко расцеловал его», «обоим нужно было вздохнуть», - передают предельно напряженную ситуацию полупризнания: нельзя сказать, но нельзя и скрыть, и если б только это! Члену тайного общества достаточно просто промолчать, загадочно улыбнуться… Но «крепко расцеловал» - это любовь, бережность, сожаление, неотвратимость разных путей, и совсем не тех разных, как, например, у Пушкина и Горчакова («вступая в жизнь, мы рано разошлись»).
Прибавим к этому еще соображения, высказанные Пущиным чуть раньше: «совершенно напрасно ‹Пуш-
1 М. В. Heчкина. Движение декабристов, т. II, с. 104.
2 Сб.: «Пушкин. Итоги и проблемы изучения». М.-Л., 1966, с. 176-177 (со ссылкой на статью С. Гессена в кн.: «Пушкин». - «Временник Пушкинской комиссии», т. II. M.-Л., 1936).
271
кин› мечтает о политическом своем значении» и «стихи его приобрели народность во всей России»: здесь и одобрение, и констатация факта в том духе, что каждый делает свое дело, - «и так тому и быть».
Еще одно: мы недооцениваем интимный характер «Записок…» Пущина. Он почти не думает, что это будет когда-либо напечатано. Форма мемуаров - письмо к Е. Якушкину - освобождает, расковывает декабриста. Можно найти десятки мест в тексте, которые Пущин, при его редчайшей скромности, никогда бы не написал, если б дело шло о предстоящем издании. Чего стоит одна фраза - «он гордился мною и за меня».
Однако освобождающий стиль «мемуарного письма» труден для понимания тому, кто вчитывается много лет спустя: есть фразы, мысли, понятия, ясные с полуслова или без слов только двум очень близким друг другу собеседникам (мы еще увидим позже пример с тостом «за нее»). В течение пяти лет (1853-1858) постоянные разговоры о Пушкине, тайном обществе позволяли Пущину не комментировать то, что ему и Евгению Ивановичу понятно с полунамека.
Отмеченную в прошлой главе роль мемуаров Ивана Дмитриевича Якушкина, отца Евгения Ивановича и ближайшего друга автора, тут нельзя недооценивать. Положив рядом с работой Пущина незадолго перед тем созданные «Записки…» Ивана Дмитриевича, находим, по существу, первые в России воспоминания о Пушкине и тайных союзах. Полупризнание Пущина сродни «шутливому признанию», сделанному декабристами в Каменке за несколько лет до того. Волнение поэта в острый момент Михайловской беседы находит известную параллель в том, что произошло у Давыдовых: Пушкин «встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: «Я никогда не был так несчастлив, как теперь…» 1 Якушкин, конечно, не «создавал» воспоминания Пущина, но, очевидно, повлиял на их направленность, в частности - на внимание к эмоциям, состоянию Пушкина, которому тема явно небезразлична.
Восклицание Пушкина насчет майора Раевского также связывает один дружеский разговор со многими другими. Майор Владимир Федосеевич Раевский, близкий кишиневский приятель поэта, участник многих разговоров и споров. Его отношения с Пушкиным - целый сложный мир,
1 Якушкин, с. 43.
272
похожий на ту ситуацию, что образовалась у Пушкина с Пущиным. Полупризнание лицейского друга, естественно и быстро вызывает сходные ассоциации: близкие, самые искренние, дружеские отношения В. Раевского и Пушкина (Кишинев, начало 1820-х годов), но в то же время довольно существенные споры, призыв Раевского:
Оставь другим певцам любовь,
Любовь ли петь, где льется кровь…
Пушкин, предупреждающий Раевского о грозящей опасности, и в то же время не знающий, лишь догадывающийся о подлинных глубоких причинах преследования «первого декабриста» 1.
Все это чрезвычайно сложно и должно быть проанализировано особо. Повторим только, что между Пушкиным и Тираспольским арестантом - дружеское доверие, но в то же время разница путей, конспиративное умалчивание упорного Владимира Федосеевича. Прочитав присланные из тюрьмы стихи Раевского («Как истукан, немой народ под игом дремлет в тайном страхе…») - Пушкин, по словам Липранди, говорит: «Это не в моем роде, а в роде Тираспольский крепости, а хорошо…» 2 То же самое поэт мог бы повторить, познакомившись с существенными суждениями Рылеева, Пестеля, Пущина.