Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее. Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других - хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание.
Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума», он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати» (82).
С политических высот воспоминание уходит к минутам веселости, дружбы, озорства, радости, тостов. Деликатный Пущин опять сумел объясниться с Пушкиным о самых щекотливых вещах, здесь - о крепостной возлюбленной
275
поэта Ольге Калашниковой, вскоре родившей сына от Пушкина. Вероятно, личные обстоятельства Пущина, его внимание и забота о родившихся в Сибири «незаконных» детях - все это незримо присутствует возле только что цитированных строк. Впрочем, 11 января 1825 года двое молодых веселых людей балагурят со швеями - а потом пьют, и неизменный Алексей рядом - а за нее, конечно, не за женщину, как думали некоторые исследователи - а за свободу, и к прежним доводам прибавим еще один, видимо, решающий: подчеркнутые Пущиным слова обращены к определенным понятиям, близким адресату воспоминаний Е. И. Якушкину. Евгений Иванович, как и Пущин, хорошо помнил «обычай» ближайшего к ним человека, Ивана Дмитриевича Якушкина. Она, за нее - были важными в его речах словами.
А. Н. Афанасьев записал в своем дневнике (август 1857 года) следующие строки об умершем декабристе: «Жаль его: в этом старике так много было юношеского, честного, благородного и прекрасного ‹…› Еще помню, с каким одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья…» 1
«За нее» - это якушкинская (происходящая от пушкинской): «она» «красавица», свобода. Здесь описано естественное продолжение Михайловского разговора о тайном обществе. За нее - значит, оба собеседника сошлись в общности идеалов, целей: свобода (о средствах и других подробностях речь не идет). Тост за свободу, чтение запрещенного «Горя от ума» - нормальная преддекабрьская ситуация: та широкая общественная волна, - много шире формальных рамок тайного общества, - которую составляло все мыслящее, передовое, яркое тогдашней России…
Снова задумаемся над обстоятельством, стимулирующим память старого Пущина: опубликование пушкинских замечаний насчет «Горя от ума». Речь идет о письме Пушкина к Александру Бестужеву, процитированном (осторожно, с зашифрованной фамилией адресата) в ряде работ 1853-1855 годов, в частности Анненковым 2. Для декабриста же здесь - очередной «опорный пункт»,
1 ЦГАОР, ф. 279, № 1060, л. 177.
2 П. В. Анненков. Материалы для биографии… Пушкина, с. 128-129.
276
мобилизующий соответствующие воспоминания 1825 года. Отметим еще раз и естественную впечатляющую драматургию эпизода: только что было напряжение, противоборство - и снова сцена «идиллическая»: Лицей, фактически второй лицейский день (пушкинское - «ты в день его лицея превратил…). Ситуация доброжелательства, свободы, раскованности.
Беседа идет на высоком накале свободомыслия - внезапно, однако, вторгается грубая действительность и возникают не самые лестные для поэта пущинские наблюдения:
«Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Я подошел под благословение. Пушкин - тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе не кстати, но я все-таки хотел faire bonne mine a mauvais jeu 1 и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я - Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу.