Вариант 2. А. Н. Вульф списывает текст с рукописи «Андрея Шенье». В этом случае непонятно, почему она копирует именно сорок четыре строки: ведь Пушкин ей мог предоставить все стихотворение, все сто восемьдесят семь стихов. Соседка, правда, могла бы попросить те строки, что не прошли в печать, но в подобном случае логичнее списать все же весь текст; или - как это обычно делалось - вписать, вклеить дополнение в уже имеющееся печатное издание. Таким образом, версия о простом копировании недостающих в печати сорока четырех стихов сомнитель-
1 ПД, ф. 244, оп. 4, № 114.
2 Пропуск довольно типичный, если учесть, что две соседствующие стихотворные строки (17-я и 18-я) начинаются с одного и того же слова:
Уже сиял твой мудрый гений
Уже в бессмертный Пантеон…
330
на. Достоверно в ней только то, что А. Н. Вульф заимствовала текст у самого Александра Сергеевича 1.
Вариант 3. Сам Пушкин скомпоновал из не прошедших в печать стихов элегии - отдельное, по сути, самостоятельное стихотворение, и А. Н. Вульф (как, может быть, и другие тригорские соседи) была в числе первых читателей.
Эта гипотеза представляется наиболее вероятной. Если она подтвердится - мы сможем говорить об особом стихотворении великого поэта, авторски «вырванном из контекста» уже готовой элегии, но лишенном конкретных черт своего происхождения: имя Шенье не названо, французская революция, конечно, угадывается по смыслу - но отсутствие реальных названий, событий делает описание максимально обобщенным и применительным к различным историческим ситуациям.
Взглянем на хорошо известный фрагмент из знаменитой элегии как на самостоятельный текст:
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило.
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом,
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
1 Не считая пропущенной 17-й строки стихотворения, в списке А. Н. Вульф наблюдается восемь разночтений с пушкинским текстом. Большая их часть легко объяснима трудностью переписки, особенно для девушки, непривычной к русскому письму: «рассеял» - вместо «развеял» (строка 8); «провозглашал» - вместо «провозгласил» (строка 23); «скрывалось» - вместо «сокрылось» (строка 34). Вариант: «И буря мрачная минет» (вместо пушкинского: «Так буря мрачная минет») - известен по многим спискам стихотворения (см.: II, 953-954); он легко объясняется читательским неприятием, заменой двойного пушкинского «так» («Так он найдет тебя… Так буря мрачная минет»).
Наконец, два разночтения, возможно, восходят к вариантам неизвестной нам беловой пушкинской рукописи; у Вульф: «Разоблачался древний трон» (строка 21) - вместо пушкинского: «ветхий троп»; однако в черновой рукописи поэта мелькает слово «древний» (II, 940). Текст: «И вновь твои враги падут» (вместо окончательного - «враги твои»; строка 37) - наблюдается и в пушкинском черновике (II, 941), и во многих авторитетных списках (II, 954).
331
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Я зрел, как их могущи волны
Все ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон.
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трои;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет - не виновна ты,
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа,
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой;
Но ты придешь опять со мщением и славой, -
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бродит, жаждою томим;
Так - он найдет тебя. Под сению равенства,
В объятиях твоих он сладко отдохнет;
Так буря мрачная минет!
Ассоциативность этого отрывка, неожиданная, не существовавшая ранее связь с нахлынувшими политическими событиями, конечно, не укрылись от Пушкина, и, может быть, явились стимулом к «автономии» текста. Пушкина и раньше изумляло, восхищало быстрое осуществление некоторых пророчеств, провозглашенных в элегии. Очевидно, сопоставляя предсказание неизбежного возмездия тиранам и внезапную смерть Александра I, поэт 4-6 декабря 1825 года радостно пишет Плетневу: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Шенье велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc» (XIII, 249).