Равенство дружбы… Но Алексеев не забывает, что его друг - человек необыкновенный, который, конечно, не сможет забыть прежнего, но при том - «прежних дней уж не дождаться…». «Удостоверение дружбы» - это, между прочим, «несколько стихотворных строк», которых ожидает Алексеев; ведь, кроме опубликованного послания к нему («Мой милый, как несправедливы // Твои ревнивые мечты…»), к старой дружбе-соперничеству относилось, вероятно, еще несколько стихотворений - «Приятелю», «Мой друг, уже три дня…», наконец, «Гавриилиада», где соперничество из-за прекрасной еврейки возведено из «кишиневского масштаба» в космический…
В конце письма снова звучат знакомые обоим имена: Яков Сабуров, из старинных пушкинских гусарских приятелей; снова Варфоломей - отец Пулхерии; еще недавно он был богатым, откупщиком, но успел разориться (по его делам «комиссия», а Пулхерица «в бедности»). Наконец, Липранди - загадочный, «дьявольский», как Сильвио из «Выстрела», как «другой Калиостро» - маг, фокусник, шарлатан, добывающий деньги «бог знает откуда» (деньги Липранди получал для организации военной разведки на турецкой территории).
Можно к этому всему только добавить, что письмо Алексеева написано очень живо: «Русская и французская литература не были ему чужды, - вспоминал Липранди. -
48
Он из гражданских чиновников был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишиневе подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть» 1.
Через месяц Пушкин отвечает Алексееву (XIII, 309).
Еще и трех месяцев не минуло, как поэта освободили. Уже свободным едет из Москвы в Михайловское, но на обратном пути опрокинут ямщиками, отлеживается в псковской гостинице, а 1 декабря взялся написать подряд всем друзьям, которым задолжал ответом: кроме Алексеева, пишет Вяземскому, Зубкову и Соболевскому. Через несколько дней, накануне первой годовщины 14 декабря, напишет еще одному. «Мой первый друг, мой друг бесценный…».
Итак, ответ Пушкина датирован 1 декабря 1826 года:
«Приди, о друг, дай прежних вдохновений,
Минувшею мне жизнию повей!…»
На лету подхвачен стиль, предложенный Алексеевым, - в письмо вплетаются подходящие к случаю строки Жуковского.
«Не могу изъяснить тебе моего чувства при получении твоего письма. Твой почерк опрятный и чопорный, кишеневские звуки, берег Быка, Еврейка, Соловкина, Калипсо. Милый мой: ты возвратил меня Бессарабии! я опять в своих развалинах - в моей темной комнате, перед решетчатым окном или у тебя, мой милый, в светлой, чистой избушке, смазанной из молдавского ‹…› Опять рейн-вейн, опять Champan, и Пущин, и Варфоломей, и все…»
Бывало, хотелось из Кишинева бежать куда угодно («Проклятый город Кишинев! // Тебя бранить язык устанет…»). А через четыре года - «Милый мой: ты возвратил меня Бессарабии»… Михайловское тоже было тюрьмой («мраком заточенья») - но за несколько дней до этого письма отправилось послание Вяземскому: «Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму». Слух Пушкина ласкают кишиневские звуки. Таков поэт - и «берег Быка» и «Калипсо» и «Еврейка» - так же как «рейн-вейн», «Champan» - это прежде всего
1 «Русский архив», 1866, стлб. 1223-1224; «Пушкин в воспоминаниях», с. 286.
«звучание» Кишинева, ушедшего прошлого. И Соловкина, которой «бредил», не воспринята как реальная личность: не смерть ее, но имя взволновало Пушкина: «Соловкина…»
«Как ты умен, что написал ко мне первый! мне бы эта счастливая мысль никогда в голову не пришла, хоть и часто о тебе вспоминаю и жалею, что не могу ни бесить тебя, ни наблюдать твои маневры вокруг острога».
Чисто пушкинская беспечная откровенность, которую Алексеев должен хорошо понять. Пушкин уехал с юга, «по этикету» должен бы написать первым, да не догадался. Старая дружба легко может возобновиться при встрече, но три года и сотни верст разделяют, и кроме как о прошлом - говорить почти не о чем. Да в письмах и нельзя откровенничать. Слова «вокруг острога» позже густо зачеркнуты. Может быть, самим Алексеевым или каким-то перепуганным потомком? Возможно, в этих словах скрывается какой-то особый, опасный смысл (между прочим, в той дневниковой записи, где Пушкин отметил посещение Алексеева, Пущина и Пестеля, дальше следовало: «Потом был я в здешнем остроге…»).
«Был я в Москве и думал: авось, бог милостив, увижу где-нибудь чинно сидящего моего черного друга, или в креслах театральных, или в ресторации за бутылкой. Нет - так и уехал во Псков - так и теперь опять еду в белокаменную. Надежды нет иль очень мало. По крайней мере пиши же мне почаще, а я за новости кишеневские стану тебя подчивать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц - я чай дьявольски состарелись. Напиши кто? Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга».