И Пушкин отозвался в «Послании цензору», разошедшемся в списках:
А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?
Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;
Не понимая нас, мараешь и дерешь;
Ты черным белое по прихоти зовешь:
Сатиру пасквилем, поэзию развратом,
Глас правды мятежом, Куницына Маратом…
Интересно было бы узнать, у кого заимствовал Алексеев текст «Мнения…» господина Магницкого? Не от Пушкина ли, которого этот документ (и его последствия) особенно интересовали и который в Кишиневе мог раньше других, по своим петербургским связям, получать известия о новом наступлении властей, о судьбе Куницына.
Не на записках ли Алексеева основывался П. В. Анненков, когда писал:
1 «Русский архив», 1864, стлб. 323-325. Трудно избавиться от впечатления, что именно эти строки Пушкин интерпретировал в известном отрывке (1824):
Вещали книжники, тревожились цари,
Толпа пред ними волновалась,
Разоблаченные пустели алтари,
Свободы буря подымалась…
(«Зачем ты послан был и кто тебя послал?…»)
2 В 1822 г. Магницкий и Рунич расправились еще с несколькими петербургскими профессорами и в их числе с другим лицейским наставником Пушкина - Галичем.
3 И. Селезнев. Исторический очерк императорского, б. Царскосельского, ныне Александровского лицея. СПб., 1861, с. 125- 126.
118
«Пушкин уже около месяца жил в Кишиневе, когда книга Куницына, по которой он учился - «Право естественное», - подверглась запрещению и конфискации по определению ученого комитета министерства народного просвещения, в октябре 1820, согласившегося с мнением о ней Магницкого и Рунича. Через год нагнала его весть в том же Кишиневе о полном торжестве мистической, обскурантной партии, об исключении четырех профессоров из стен Петербургского университета и проч. Известия эти, из которых последнее совпало еще с возбужденным состоянием умов в Кишиневе, видевшим, так сказать, зародыш греческой революции в своих стенах и затем дальнейшее ее развитие в соседней Молдавии - открыли двухгодичный период настоящего «Sturm und Drang» 1 в жизни Пушкина» 2.
Во всяком случае, второе место, которое «Мнение…» Магницкого занимает в сборнике Алексеева, - весьма знаменательно. Может быть, на пропавших листах, вслед за одним «Мнением…» Магницкого помещалось и другое, выраженное в письме министру духовных дел от 9 мая 1823 года. Магницкий там торжествовал, что его мысли находят подтверждение в новых европейских революциях и что «прошло уже то время, когда рассматривали мы учения сии как вредные только теории вольнодумствующих профессоров» 3.
На 3-м листе алексеевского сборника возникает целый новый пласт кишиневских мыслей, идей, бесед - «Восточный вопрос», занимавший в ту пору Пушкина и его друзей ничуть не меньше московских и петербургских событий. Желание воевать с Турцией, национально-патриотические мотивы были особенно сильны на границе, у края балканских восстаний 1820-х годов.
Известно, сколь щекотливым оказалось положение правительства Александра I в связи с греческим восстанием: грекам не помочь - значит утратить выгодные позиции на Балканах; помочь - значит нарушить провозглашенный Священным союзом принцип легитимизма, безусловного осуждения подданных, восставших против своего монарха (в данном случае турецкого султана). В российском об-
1 Буря и натиск (нем.).
2 См.: П. Анненков. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху, с. 145.
3 «Русский архив», 1864, стлб. 326.
119
ществе мысль о поддержке греков была сильна; у Пушкина и будущих декабристов патриотизм в ту пору сливался с освободительными идеями, но иногда готов был и противопоставить русское дело - турецкому, польскому, шведскому 1.
Те же мотивы, которые побуждали Пушкина в «Некоторых исторических замечаниях» приветствовать «унижение Швеции» и сетовать, что граница России и Турции не проходит по Дунаю, - мы находим в его стихотворениях «Война», «Чугун кагульский, ты священ…». Но получалось так, что даже обычный патриотизм, с немалым великодержавным оттенком, был едва ли не преступлением, так как царь до самой смерти был с греками двоедушен, и движение их, поддерживая, не поддерживал, «к противочувствиям привычен».