Не их время.
Модест Корф угадывает: «средний», он преуспел значительно больше других - и сам удивляется «случаю»; но, видно, он один сумел сделаться человеком николаевского времени и покроя.
Даже вполне лояльные лицеисты первого курса, искренне старавшиеся приспособиться, сделать карьеру не могли.
Люди другого времени - начала века, 1812 года, люди той лихости, той веселости, того обращения, пусть не декабристы, но из декабристской эпохи…
Трудно этим мальчикам-юношам-мужам в «империи фасадов»; в замерзших 30-х, 40-х годах; возможно, они не всегда это прямо сознавали - веселились, пили, путешествовали, размышляли не о потерях, а об удачах. Поражают противоположные Корфу преувеличенно оптимистические оценки лицейских успехов в письме Е. А. Энгельгардта Пущину, посланном 22 августа 1839 года, буквально в те же дни, когда составлялась дневниковая запись: «Ныне здесь на наших полоса. Искали их, ищут и все в почетные
216
места. Не говорю уже о Государственном секретаре, а в последнее время сколько наших пристроено!» 1
Но все же однажды, например, в разговорах на лицейской годовщине, вдруг выясняется, что служба не идет, и странности на уме, и семья не образуется, и смерть приходит. Уж не об этом ли в незаконченном лицейском стихотворении на последней пушкинской встрече - 19 октября 1836 года?
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей.
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим…
Мы много думаем над трагедией, темными жизненными обстоятельствами, давившими на Пушкина в 1830-х… Приводим примеры - верные примеры: жандармская слежка, долги, светские интриги… Но сверх того нечто висело все время в воздухе, звучало в словах, отражалось на лицах, выходило наружу в веселый час.
Корф своими характеристиками вдруг, конечно, сам того не ведая, открывает нечто общее в атмосфере конца 1830-х - тот недостаток воздуха, что сгубил Пушкина.
Но не один Корф оценивает эпоху, и не за ним окончательное слово…
Минуют 1840-е, 50-е годы. После 1855-го начнется общественный подъем, освобождение крестьян, возродятся надежды: декабристы вернутся из ссылки, Горчаков по служебной лестнице обгонит Корфа 2. Пушкин же выходит
1 ПД, ф. 244, оп. 25, № 179.
2 В 1854 г., составляя по дневнику свои воспоминания о Лицее, Корф уже сильно смягчил характеристику Горчакова: «Товарищи любили его за некоторую заносчивость и большое самолюбие менее других… Имя его гремит по всей Европе» (Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, с. 252). Эти воспоминания до Грота в отрывках опубликовал П. А. Вяземский в газете «Берег» со своими примечаниями-возражениями. Любопытно, что Грот, печатая лицейские воспоминания Корфа, повторил примечания Вяземского.
217
и выходит, интерес к нему растет, о нем все больше говорят и пишут, предполагается сбор средств на памятник в Москве, стариков-лицеистов заставят рассказывать о поэте, записывать, и это общее веселое воодушевление тех лет не может их не коснуться, и они начинают вспоминать о юности более живо, радостно, - иначе, чем она представлялась им в 1839-м.
И мы в основном знаем последние рассказы лицеистов о Лицее и Пушкине - то, что собиралось или записывалось в 1850-х и позже; по светлому тону большинства этих рассказов смотрим на всю историю того выпуска… Пушкин через двадцать лет после смерти возвращает своим одноклассникам, своему поколению лицейскую молодость - как будто не было Николая I, а после 1825-го сразу - 1856-й.
Корф же в ту пору говорит о Пушкине все хуже 1, злится, - может быть, именно от того, что лучшее его время миновало; утверждает, что «Пушкин не был создан ни для службы, ни для света; ни даже - думаю - для истинной дружбы… У него было только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия… В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высоких нравственных чувств» 2.
В середине 1850-х годов Корф раздраженно запишет: «Иных не научил даже опыт жизни, и они остались теми же детьми-лицеистами, хотя и без волос и без зубов» 3.