51
реформатора для укрепления собственных идеологических позиций и создания в стране единого национального государства. Вероятно, Пушкин видел в этом движении некоторую положительную направленность. Занимаясь политикой, он вынужден был мыслить в категории возможного. Николай заявлял себя на роль объединителя нации. В пример ему и одновременно в назидание, поэт, используя принципы и характер одического жанра, условность которого была всем понятна, воссоздал политический портрет идеального руководителя такого уровня: “Но правдой он привлек сердца. Но нравы укротил наукой (...) Не презирал страны родной (...) Он знал ее предназначенье (...) Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник”(III, 40). Вряд ли Пушкин в 1826 году думал о том, что фигура самодержца-реформатора в самое ближайшее время из исторической превратится в идеологическую и стихотворение поэта станет в один ряд с произведениями настоящих мифотворцев.
Спустя полгода после написания “Стансов”, Пушкин попытался создать прозаическую версию своего стихотворения. Эпиграфом к “Арапу Петра Великого” стали строки Н.Языкова: “Железной волею Петра Преображенная Россия”(VIII,1), которые подчеркивали, что задача романа выходит за рамки изображения частной истории. Вместе с тем, с первых строк поэт спешит в доверительной форме дать исчерпывающую характеристику всех положительных качеств самодержца, уже прозвучавших в “Стансах”. Петр предстает заботливым “отцом” своего крестника, отправленного “в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному”(VIII,3) (“...Но нравы укротил наукой”). Он “снисходительствовал его просьбам, просил его заботиться о своем здоровье”(VIII,3), “...никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучею и грозного преобразователя России”(VIII, 11) (“...Он всеобъемлющей душой...”). “После обеда государь, по русскому обыкновению, пошел отдохнугь”(VIII, 11) (“...Не презирал страны родной...”, то есть придерживался национальных обычаев). “Петр заперся в токарне и занялся государственными
52
делами”(VIII,11) (“...На троне вечный был работник...”). Новое произведение Пушкина, казалось, должно было с еще большей силой подчеркнуть положительное отношение поэта к реформам Петра. Но обращение Пушкина к анекдоту и семейному преданию, с одной стороны, хоть и давало поэту достаточный простор для художественной фантазии, с другой - ставило перед Пушкиным проблему иного порядка: в архиве его семейных преданий было много материалов и против Петра. Сама фамилия Пушкиных находилась как бы в оппозиции к Ганнибалам. Это хорошо видно по “Началу автобиографии” поэта, где сказано, что сын одного из Пушкиных “при Петре I (...)уличен был в заговоре противу государя и казнен”(XII,311). Исследователи неохотно обращают на это внимание. Их интерес целиком сосредоточивается на судьбе африканского предка поэта. Им кажется странным, что Пушкин не продолжил свой роман. Между тем, отдавая предпочтение одной линии родословной, Пушкин неизбежно ущемлял другую - ведь Ржевские, семья невесты, были его родственниками. Завершение истории в том виде, о каком писал Вульф - измена и наказание супруги Ганнибала, вступало в противоречие с семейным преданием Пушкиных. Поступок боярыни, на фоне нравственной высоты петровского поведения, наиболее полно выразившейся в неисторической, но характеристически верной, по мнению Вяземского, встрече в Красном Селе, смотрелся бы чудовищно. Пушкин должен был найти компромисс между двумя семейными преданиями -художественную точку зрения, которая бы оправдала действия Петра и не унизила старины. Петрунина справедливо заметила, что “...Пушкин с разного расстояния наблюдает Петра, Ибрагима (...) Корсакова. Наблюдения в этом направлении могут быть продолжены, причем чем далее, тем труднее объяснять смену ракурсов и темпа повествования (...) творческим замыслом создателя “Арапа Петра Великого”...”128. Вероятно, сказывалось и то, что “...перед историческим романистом, избравшим временем действия своего повествования конец первой четверти XVIII в., вставала задача углубления в сложные
53
подспудные процессы общественной, духовной и нравственной жизни страны - задача, к разрешению которой вряд ли были подготовлены не только русский роман, но и русская историческая наука 1820-х гг.” 124. Пушкин и сам понимал это. В его разговоре с Вульфом, тесно связанном е замыслом “Арапа”, фраза: “Я непременно напишу историю Петра I” 130 - означала не только интерес Пушкина к личности реформатора, но и косвенное признание недостатка в разнообразном историческом материале для плодотворной работы над романом. Уже тогда поэт, минуя Голикова, обращается к первоисточнику - “Журналу Петра I”. К этому можно добавить и то, что по своей природе прозаическое повествование, вытекающее из низкого, разговорного жанра, является отражением практического, бытового смысла устоявшейся, перебродившей общественной идеи. Прозаик опирается на общественную точку зрения, спорит, соглашается с ней, но в любом случае творит в определенном смысловом пространстве. В отношении же Петра, о чем было сказано, оно еще не определилось. Общественность, сравнивая Николая с державным предком, до конца не решило, кого из них считать подлинным национальным лидером. Слабой и противоречивой была художественная традиция изображения самодержца: с одной стороны, тяжеловесная “петриада” XVIII века, а с другой, по определению Пушкина - “политическая карикатура” Байрона, где “в лице Нимврода изобразил он Петра Великого”(ХI,55): Это был по своим чертам великан, и его взор был неподвижен, но сверкал, его длинные локоны ниспадали на широкие плечи”. Поэт прервал работу над прозаическим освоением фигуры Петра и вновь обратился к средствам поэзии.
Промежуток между окончанием работы над “Арапом Петра Великого и замыслом “Полтавы’ кажется незначительным - около восьми месяцев, но если иметь в виду, что Пушкин приступил к воплощению замысла только в октябре 1828 года, спустя полгода, можно говорить о расширении временных рамок и ряде событий, серьезным образом повлиявших на работу поэта. Среди них отклик царя на
54
стихотворение “Друзьям” (5 марта 1828 г.), разговор с Мицкевичем о замысле “Полтавы” (конец апреля 1828 г.) и унизительное разбирательство власти с “Гавриилиадой” (август 1828 г.) Принято считать, что стихотворение “Друзьям”, прежде всего, содержит оправдательный мотив, вызванный публикацией “Стансов , но это не так. Вероятно, следует согласиться с мнением Еремина: “...Совокупность содержания трех произведений Пушкина - записки “О народном воспитании”, “Стансов” и стихотворения Друзьям - позволяет заключить, что образ Петра, как он дан в “Стансах", - это своеобразный публицистический аргумент “от истории”, и развернутое там сопоставление Николая с Петром является не столько сравнением, которое было бы прозрачной хвалой живому царю, сколько противопоставлением пращура потомку” 131.
На памятнике Фальконе значилось посвящение одного государя другому. Поначалу образ Петра мог выступить своеобразной исторической “метафорой” к ожидаемой государственной деятельности нового царя. Пушкин надеялся обыграть этот прием, обернув его против Николая. Но поэт, видимо, не предполагал, что общество очень быстро признает в царе “второго” Петра, а в самом реформаторе - носителя общенациональной идеи, и в основании аргумента окажется не метафора, а символ, который невозможно обыграть. Первая реакция на “Стансы” показала это. Критика была воспринята как лесть, потому что общество отвергало саму мысль о противопоставлении двух царей.
Пушкин попытался исправить положение. В стихотворении “Друзьям” он ушел от упоминания имени Петра, тем самым давая понять, что главным для него является сравнение Николая не с реформатором, а с неким программным представлением о царе-просветителе. Подлинное же отношение Пушкина к историческому Петру в это время вновь подверглось серьезному испытанию.