Жалование, которое в итоге получил Пушкин, было недостаточным. Вместе с тем, формальное разрешение на издание газеты вроде бы давало возможность дополнительного заработка. Это был единственный краткий момент, когда, казалось, интересы власти и поэта, если не совпадали, то и не противоречили друг другу. Пушкину вернулось хорошее настроение. По свидетельству Муханова, он хотел “...доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как доселе сие было” 148. Поэт даже пытается советовать редактору запрещенного “Европейца” Киреевскому, как обращаться с властью, чтобы добиться взаимопонимания, и не скрывает при этом удовлетворение от решения собственной проблемы: “...Вы одни не действовали (...) Вы должны были оправдываться из уважения к себе и, смею сказать из уважения к государю, ибо нападения его не суть нападения Полевого или Надеждина (...) начните Ваше письмо тем, что, долго ожидав запроса от правительства, Вы молчали до сих пор по ect (...) Мне разрешили на днях политическую и литературную газету. Не оставьте меня, братия! (...) Напишите мне несколько слов (не опасаясь тем повредить моей политической репутации)”(ХV,26).
Пушкин ринулся организовывать дело, которое, с одной
72
стороны, позволяло ему вести действенную литературную борьбу, а с другой - поправить материальное положение. Вероятно, получив в конце июля деньги и определившись в сроке, Пушкин на какое-то время откладывает работу над “Историей Петра” и занимается газетой. В это же время, где-то в августе 1832 - январе 1833 г. Душкин, продолжая размышлять над художественным воплощением темы петровской России, внес в рабочие тетради план повести о дворянине-пугачевце Шванвиче. Поездка в Москву в конце сентября - начале октября, которая в основном была посвящена изданию первого номера “Дневника” и долговым обязательствам поэта, привела к неожиданному результату. Нащокин рассказал Пушкину историю человека, пострадавшего от чиновного произвола: “Мне пришел в голову роман, и я, вероятно, за него примусь, но покамест голова моя кругом идет при мысли о газете”(ХV,34). А уже 2 декабря поэт писал П.Нащокину: “....первый том “Островского” кончен и на днях прислан будет в Москву на твое рассмотрение (...) Я написал его в две недели (...) Мой журнал остановился, потому что долго не приходило разрешение (...) Я и рад. К будущему успею осмотреться и приготовиться”(ХV,37). Известно, что до конца года Пушкин напряженно работает над “Дубровским”. Почему поэт не стал издавать газету? Возможно, Пушкин решил, что внимание к герою петровской России, а значит и к самой “Истории Петра”, для него важнее. Во всяком случае, поэт должен был почувствовать разницу между тем, как быстро власти допустили его к занятиям в архиве, и той неопределенностью, которая возникла вокруг выпуска газеты, и, подталкиваемый таким образом, вынужден был вернуться к главной теме.
Работая над “Дубровским” и описывая мытарства героя, Пушкин был удовлетворен им, но с приближением развязки романа, к середине января, работа неожиданно замедляется. Поэт отвлекается, пишет стихотворения из цикла “Подражание древним”. Где-то в январе, в первой или второй декаде, начинает новую рабочую тетрадь, известную как “Альбом без переплета”, с перебеленных Х-Х1 строф
73
“Езерского”: “Над омраченным Петроградом (...) Нева шумела; бился вал”, где рядом с описанием наводнения: “Нева в волненьи возмущенном Приподымалась <...>”(V,97), вновь возникает ставшая привычной тема разложения старинного русского дворянства - строфы : “...Мне жаль, что сих родов боярских Бледнеет блеск и никнет дух (...) Что исторические звуки Нам стали чужды, хоть спроста Из бар мы лезем в tiers etat” 149.
Интересно, что, занимаясь изучением истории французской революции летом 1831 года, поэт размышлял в заметке “О генеральных штатах”: “Третье сословие равняется нации минус знать и духовенство. Рабо де Сент-Этьен. Это значит: нация равняется народу минус его представители”(ХII,196). Таким образом, Пушкин возражал против того, чтобы считать третье сословие носителем народного мнения. Более того, в противовес ему, он называл знать “отборной частью нации, хотя и облеченной чрезмерными преимуществами, но представляющей собой класс просвещенный и имущий”, который “неразумно обессиливать”. То, к чему это могло привести на русской почве, поэт принялся исследовать на примере судьбы Дубровского. В своих заметка “О дворянстве” Пушкин делал довольно загадочный, на первый взгляд, вывод, ставя рядом два, казалось бы, взаимоисключающих события: “Падение постепенное дворянства; что из того следует? Восшествие Екатерины II, 14 декабря и т.д.”(ХII,206). В конце 1834 года в дневнике поэт так объяснил столь неожиданное сопоставление: “... Что касается до tiers etat, что же значит наше старинное дворянство с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристокрации и со всеми притязаниями на власть и богатства? Эдакой страшной стихии мятежей нет и в Европе. Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько ж их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много”(ХII,335).
По мысли Пушкина, ослабление дворянства привело к тому, что, с одной стороны, новая безродная аристократия, совершая дворцовые перевороты, изнутри разлагала верховную власть в стране,
74
а с другой - обнищавшие дворяне, стремясь восстановить утраченные права, открыто выступали против государства. Причем последние, действительно, как показало исследованное поэтом пугачевское восстание, могли, объединившись с нижними сословиями, превратиться в реальную силу и принести немалые бедствия. Таким образом, Дубровский мыслился поэтом вовсе не как освободительный герой, а как важное лицо в “эдакой страшной стихии мятежей”. И все же Дубровский не злодей, а только несчастное следствие петровских преобразований, поэтому и нет у Пушкина по отношению к нему черных красок. Показать отрицательную его сторону должен был выбор Марии, как выбор Татьяны в “Онегине”. Но мотивация поступка героини “Дубровского” выглядела неубедительной, а любой другой финал разрушал ткань произведения, а главное - не показывал безнадежность бунта героя. Неочевидная, на первый взгляд, связь между романом и “Историей Негра” была понятна Нащокину. 10 января он писал Пушкину: “...Что твой роман - Петр 1-й и т.д. - будет ли что нынешний год нового?”(ХV,40).
В 20-х числах января 1833 года вышла книга Павла Сумарокова “Обозрение царствования и свойств Екатерины Великия”, о которой Пушкин сказал: “Что слово, то несправедливость”(IХ,398). Возможно, прочтение ее заставило поэта вспомнить о Шванвиче. 31 января Пушкин записал в рабочем “Альбоме без переплета” замысел “Капитанской дочки”, где Шванвич сдает крепость Пугачеву. История нравственного падения дворянина могла стать хорошей основой для воплощения пушкинского замысла. К тому же связь с историческими событиями, еще лучше - сами события, представленные в виде документов, могли с большим успехом свидетельствовать о пагубных последствиях петровских преобразований.
В прелестных письмах, многие из которых писались рукой Шванвича, речь, по существу, шла о восстановлении допетровских порядков. Это обстоятельство требовало тщательной проверки, и Пушкин незамедлительно приступил к собиранию материалов о
75
восстании. Сначала он обратился к Свиньину за “Памятными записками” Храповицкого - секретаря Екатерины II, а затем, используя в качестве предлога данное ему разрешение работать в архивах, попытался достать закрытые сведения о Пугачеве.
Любопытно, что разговор на эту тему с военным министром Чернышовым происходил сразу же вслед за тем, как царь напомнил поэту о его обязанностях: “...на масленице царь заговорил как-то со мной о Петре I"(ХV, 53), - писал Пушкин Погодину. Поэту давали понять, что приближается время предварительных результатов. И, видимо, для него это не было неожиданностью, поскольку он тут же сослался на загруженность: “...трудиться мне одному над архивами невозможно и что помощь просвещенного, умного и дельного ученого мне необходима”(ХV, 53).