Ленивый в классах, Дельвиг тщательно изучал поэтов. «С ним читал я Державина и Жуковского, — вспоминал впоследствии Пушкин, — с ним толковал обо всем, что душу волнует, что сердце томит…» Дельвиг первый выказал подлинное поклонение пушкинскому дарованию, когда оно только начинало проявляться, и, видимо, глубоко тронул его этой влюбленностью и беззаветной верой в его гений. Ни к кому из своих литературных друзей Пушкин не относился с такой нежностью, как к Дельвигу, высоко ценя его пленительную личность и благородный стих. Только «две музы», по его позднейшему выражению, слетали в лицейский круг, только автор «Дориды» представлялся ему родным и подлинным поэтом среди других школьных стихотворцев.
Н. М. Карамзин (1766–1826)
Портрет работы Тропинина (масло).
«Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова» (1833–1835).
А. А. Дельвиг (1798–1831).
Четверостишие о двух властителях, милосердном и жестоком, — Нероне и Тите — признано теперь собственноручной записью Пушкина и относится к 1817–1818 годам. Рисунок акварелью и сепией.
В. А. Жуковский (1783–1852)
Акварель неизвестного художника из альбома Жуковского.
Иначе относился Пушкин к другому лицейскому поэту — Кюхельбекеру. Уже в одном из первых рукописных журналов царскосельских воспитанников — «Вестнике», в номере от 3 декабря 1811 года помещен стихотворный перевод с французского за подписью Кюхельбекера («Страх при звоне меди…»). Странное по форме и содержанию стихотворение дало обильный материал для насмешек и эпиграмм. В начале курса маленький немец, учившийся в Лифляндии, еще не вполне овладел русским стихом: ему предстояла длительная и упорная борьба с материалом слова, чтоб со временем выразить свое необычное миросозерцание в сложных строфах особого поэтического стиля, намеренно архаического, но достигающего подчас подлинной поэтической мудрости. Эти черты его своеобразного дарования рано стали предметом товарищеских шуток, чему способствовала отчасти рассеянная и нескладная фигура этого отвлеченного «мечтателя». Подросткам, как известно, свойственна некоторая насмешливая жестокость, и лицеисты в полной мере проявили ее в отношении этого даровитого юноши, стремившегося овладеть трудными законами русской просодии. Кюхельбекер-поэт в то время представляется Пушкину вторым Тредьяковским, бессильным спасти трудолюбием свои стихи от комической бессмыслицы. Это не мешало товарищам высоко ценить возвышенный и благородный характер Кюхельбекера, его большую начитанность, любовь к поэзии, прекрасное знакомство с германской литературой. В ряду лицейских лириков он представлял собой, если не по дарованию, то по характеру и убеждениям, наиболее законченный тип романтического поэта, способного жить исключительно своими вдохновениями, восторженного, самоотверженного, бескорыстного, отважно гребущего против течения.
Пушкина отводило от Кюхельбекера и разное направление их творческих исканий; поклонник прозрачного и четкого слова, новой разговорной поэтической речи, Пушкин не мог принять сложных опытов Кюхельбекера в торжественном старинном стиле. Отсутствие легкости в писании стихов обращало Кюхельбекера к сложным размерам, в тяжеловесности которых он ощущал некоторое соответствие своей ранней манере мыслить и выражаться. Знакомство с немецкой поэзией ввело в его кругозор размеры античной эпопеи, уже представленные в Германии XVIII века фоссовскими переводами Гомера. Кюхельбекер пробовал применять гекзаметр к темам современной лирики, отстаивая преимущество этого сложного размера перед легкими или «простыми» ритмами хорея или ямба. Пушкин, учившийся у французов, не знавших гекзаметра, не чувствовал влечения к этому размеру и не признавал за ним преимуществ в плане лирической поэзии. По таким вопросам стихосложения происходили видимо, жаркие споры между сторонниками двух поэтических направлений, свидетельством чему может служить пушкинская эпиграмма 1814 года «Несчастна Клита»: