тому, можно ещё и попытаться выгородить несчастного Вильгельма.
— Мы, знавшие его, всегда считали за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять
только одно, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь! — с притворной иронией и, как бы соглашаясь с царём, ответил
Пушкин, по существу же возражая против ссылки Кюхли. Но внимание Николая
зацепилось лишь за слово «сумасшедший» и он радостно засмеялся, не вдаваясь в
тонкости фразы. Пушкин невольно навеял ему такую идею, развитие которой сулило
колоссальные перспективы дальнейшему судопроизводству монархии, — объявлять
пошедших против воли государства, против него, помазанника божьего, сумасшедшими!
Да, именно этих мудрствующих защитников Отечества и — дураками! Как славно! Вот
что значит беседа с гением!
Позже он скажет одному из придворных, что беседовал с умнейшим человеком
России.
Возликовавший Николай ласково, почти нежно, сказал:
— Ты говори со мной по-русски, мне понравился твой русский язык. Ты не любил
моего покойного брата?
— Мне трудно было его любить, ваше величество.
— Понятно. Он отослал тебя в ссылку. Но согласись, что это была мягкая мера?
Пушкин быстро ответил:
— Да, я с этим согласен.
— Вот и выходит, что ты был к нему несправедлив.
Пушкин вздохнул, продолжая игру. Николай испытующе глядел на него, молчание
государя показалось поэту чрезвычайно длительным.
— Но и я скажу, — с притворной строгостью продолжил Николай, — ты моему брату
неприлично дерзил.
«По молодости лет», — мелькнуло в голове Пушкина, но вслух кратко произнёс:
— Да, я дерзил.
— И признаёшь ли теперь, что было это неприлично?
Свободу подносили на блюде. Казалось, протяни руку — и она твоя. Неожиданно для
себя Пушкин ответил:
— В борьбе неприличия нет.
И сейчас же в голове, как сорванный осенним ветром листок, пронеслось: «Ну вот. Всё
и погибло. Сибирь».
Николай же, поняв, что перегибает палку, театрально отступил назад:
— Итак, ты полагаешь, я вижу, что и стихи есть борьба?
Тень Рылеева, казалось, сейчас витала между ними.
В это время по неизвестной причине хрустальные подвески люстры, висевшей над
ними, издали слабый, мелодичный звон.
Николай суеверно поёжился.
— Как бы то ни было, — царь улыбнулся, — ты смелый человек, Пушкин. Ты меня, может быть, ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но
верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но
ему надо сперва укрепиться.
Пушкин изумлённо повёл головой и подумал: «Вот бестия!»
Царь же, считая, что перешагнувшему известную черту, назад ходу нет, сейчас, как бы, утешал заблудшую душу поэта в её грехе. Теперь, какую бы дерзость Пушкин ни сказал, она была бы прощена.
— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге?
Принял бы участие во всём этом? — сочувственно и, вместе с тем, располагая к
предельной откровенности, спрашивал царь.
— Неизбежно, государь, — все мои друзья были в заговоре, и я не мог бы не
участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!
— Но ты довольно подурачился. Надеюсь, ты будешь теперь рассудителен, и мы более
ссориться не будем. Кстати, мне тут донесли, что ты написал противоправительственное
стихотворение, подстрекаешь к мятежу. Вот, изъяли у одного офицера, — с этими
словами Николай брезгливо взял со стола листок и протянул Пушкину.
Александр пробежал глазами по бумаге и узнал своё стихотворение «Андрей Шенье», написанное год назад и посвящённое Николаю Раевскому. Недоумённо поднял глаза.
— Я написал его несколько лет назад, ваше величество. Это отрывок, выброшенный
цензурой. И что здесь мятежного, если Шенье умер за Людовика? Вы послушайте!..
Пушкин кривил душой, но своей неточностью выставлял доносчиков совершенными
лгунами.
И государь поверил. Мигнул веками и поверил, потому что хотел верить, и пора
наступала спокойная, благоприятная для монаршьей милости.
— Ну, теперь ты мой, Пушкин, довольно взохнул он. — Что же ты теперь пишешь?
— Почти ничего, ваше величество, — отвечал Пушкин. — Цензура очень строга.
— Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура? — укоризненно спросил
царь.
— Цензоры не пропускают и самых невинных вещей, — здесь Пушкин не лгал. — Они
действуют крайне нерассудительно.
— Ну, так я сам буду твоим цензором, — сказал Николай. — Присылай мне всё, что
напишешь. Пиши, что душа велит, не роняя также престижа государя и государства
Российского. На нас все державы смотрят.
Слушая, Пушкин облокотился на стол, почти сел. Николай едва заметно поморщился, подумав: «Ну вот, посади свинью за стол... Гусарские ухватки... И эта молодёжь хотела
отнять у меня трон... Республиканцы... Но ничего. Железной хваткой буду держать я вашу
компанию».
Вслух же уверил поэта, что отныне он прощён и может жить там, где ему
заблагорассудится.
— Я был бы в отчании, — сказал он, протягивая Пушкину руку, — встретив среди
сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал раньше и кого
теперь уважаю всей душой.
Провожая поэта до лестницы, Николай правой рукой приобнял его за талию, подчёркивая свою нынешнюю благосклонность и покровительство. Придворные
почтительно склонили головы.
XI.
Из дворца Пушкин поехал прямо к дяде Василию Львовичу на Новую Басманную.
Пока знать съезжалась на соседнюю улицу, на бал к французскому посланнику, Александр успел расцеловаться со старым парнасцем и налечь на отменные щи так, что за
ушами трещало. Но его прервали.
Прибежал с соседней Старой Басманной Соболевский, как есть — в бальной форме, узнав от тётки о прощении Пушкина государем. Снова объятия, поцелуи.
— Слушай, Серж, — сказал ему Пушкин, — я у тебя, кажется, обронил листок со