- Вот в чем дело. Оказывается, ты просто боишься!
Пришлось остаток ночи провести с включенным в коридоре светом. Так прошла вся весна. Днем Пушок, бегая по двору, изучал окружающий его мир. Но лишь солнышко скрывалось за горизонт, он начинал проситься в дом. Вся семья была очарована этим милым созданием. Особенно привязался Пушок к Женьке. Едва только Женька подходил к воротам дома, радостно повизгивая, Пушок бежал к нему навстречу.
Лето подвигалось к своему зениту. Пушок заметно подрос. Его уже не пугали шумы и звуки на улице, и он оставался на ночь в конуре, тем более что по ночам в ней было прохладнее, чем в доме. От жары Пушок очень страдал. От своей бабушки лайки он унаследовал длинную черную шерсть с небольшими белыми пятнами у глаз и на лапах. Когда наступила зима, Пушок был уже достаточно взрослым псом. Длинная шерсть и густой подшерсток позволяли ему спать прямо на снегу, что он и делал, забираясь в конуру лишь в сильные морозы, либо, когда мела метель.
Желая облегчить страдания пса летом, мы его обычно стригли. Но, хоть и легче было Пушку, он, видимо, стеснялся своего голого вида, или холодно ему было после стрижки, но первую неделю после процедуры он всегда проводил в конуре, выходя из нее лишь для того, чтобы поесть или полакать водички. Лишь убедившись, что шерсть снова начала отрастать, Пушок начинал вести свой обычный образ жизни: злобно рычал и лаял на всех входящих во двор незнакомцев, ласково виляя хвостом и звонко лая от радости, встречал хозяев дома, гонял со двора соседских котов и повадившегося взлетать на крышу сарая соседского петуха.
Пушок оказался на удивление умным псом. Стоило кому-либо из домашних подвести к нему человека и сказать «Пушок, трогать нельзя, свой», минутой ранее рычавший на этого человека, Пушок мирно обнюхивал его, видимо занося в глубины своей памяти этот экземпляр человека, и больше уже никогда не рычал на этот объект, через какое бы время не появился в нашем доме. Исключением из этого правила была только наша соседка. Уж чем не угодила она Пушку, не знаю. Но ненавидел он ее люто. Не смотря на то, что она бывала у нас очень часто, едва увидев входящую в калитку соседку, Пушок начинал рваться с цепи, лаял до хрипоты, никак не хотел пропускать ее в дом. Что только не пробовала соседка, чтобы Пушок признал ее. И конфетами его угощать пыталась, и косточки носила ему. Ничего не брал пес из ее рук, встречал ее приход тем же хриплым лаем.
Пушок прожил с нами более десяти лет. К старости у него, было заметно, стали болеть лапы. Теперь уже не так резво выпрыгивал он из конуры при появлении чужих людей во дворе. Бывало даже, что лай раздавался из конуры, а сам Пушок оставался внутри нее, вроде как и обязанности по охране исполнены, и шевелиться не надо.
Последнюю в своей жизни тринадцатую зиму Пушок пережил с трудом. Он уже почти не покидал теплую уютную конуру. Понимая, что теперь уже пришла наша очередь позаботиться об этом старичке, я старалась накормить его повкуснее. У Пушка сточилась часть зубов, он уже не мог грызть так любимые им когда-то косточки. Приходилось ему довольствоваться супом или кашей пополам с молоком.
Однажды утром, выйдя накормить кур, я увидела, что Пушок лежит возле конуры со стеклянными глазами. За много лет, прошедших с тех пор, как я принесла маленького пушистого щенка на своих руках, вся семья привыкла к его звонкому лаю, к тому, что независимо от погоды и времени суток, всегда радостно он встречал нас. Теперь было такое чувство, будто осиротели мы.
Похоронили мы Пушка в поле под приметной одинокой березкой. Соседка, которую столько лет не любил наш Пушок, удивилась:
- Ездили хоронить собаку? Да делать вам нечего! Увезли бы труп на свалку, да и вся забота.
-Ну, как так можно? Он же столько лет у нас жил. Он же был как член семьи.