— Странновато ужинать в одиночку и не угостить при этом гостя, — мягко шлепнувшись на стул, призналась я, взглянув на свое блюдо.
— Есть одна мысль, — юноша открыл глаза, в которых мелькнула улыбка. Он быстро взялся за тарелку — я даже возмутиться не успела — и вскоре напротив него стояли манты, что и у меня. С вилкой он провернул тот же трюк. — Вот так я могу составить тебе компанию. Пойдет?
— Вполне.
Упершись ступней в сидушку и подтянув колено к груди, я обмакнула манты в соус песто. Закинув одну в рот, я зажмурилась от удовольствия.
— Оригинальное сочетание, — внезапно сказал Клим, чем невольно меня заинтриговал.
— А у тебя есть вкус?
— Звучит… оскорбительно. Надо подать жалобу в ассоциацию по защите прав духов.
Прыснув в кулак, я нарочито укоризненно закачала головой.
— Нарываешь на аренду.
— Естественно.
— У тебя необычный стиль общения.
— Уж какой есть.
— Тогда, может, объяснишь, почему театр? Не верю, что ты хотел просто покрасоваться. Здесь кроется что-то еще, — серьезно заговорила я, указав на собеседника вилкой.
— Да ты видишь меня насквозь. Все потому что я призрак? — подмигнул он, активно уминая за обе щеки манты. На первый взгляд он казался в стократ голоднее меня.
— Ой, да прекрати. Тебе не удастся заговорить мне зубы. Колись уже.
— Ладно-ладно, — юноша отодвинул пустую тарелку и, наклонившись через стол ко мне, доверительным шепотом сообщил: — Как ты знаешь, меня выбросило из собственного тела на четыре месяца назад. И последнее, что я помню — это сцена.
Глава IV
Вжавшись щекой в прохладную столешницу, я думала лишь об одном: «Как я докатилась до жизни такой?» Ответить мне было некому, ведь, дав задание Климу максимально вспомнить и описать тот роковой день в призрачном блокноте, я удалилась в свою мастерскую. Мне хотелось побыть наедине с собственным разумом и залезть в его самые потаенные уголки.
С раннего детства я видела окружающий мир иначе, чем другие, но осознала это далеко не сразу. Я беззаботно делилась своими впечатлениями, называла картинки в грудинах красивыми. Только никто не воспринимал мой детский лепет всерьез. Мне было четыре, и любые странности тогда объяснялись богатым воображением. Пока один день все не изменил и не перевернул с ног на голову.
Лето. Сладкий малинник и ленивый, еле слышный, писк комаров.
Мы с братишкой собирали алые и желтые ягоды — часто прямо в рот — и все же маленькие ведерки постепенно наполнялись. Моя белесая макушка, почти не страдавшая от пекла, то и дело ныряла в листву, потому что снизу малину было легче приметить.
В конце концов я управилась быстрее и собралась на подмогу Сережке. Мне думалось, что в две пары рук мы будем молниеносны и вместе выползем из этих колючих веток, цепляющих мой тоненький сарафан. Однако когда я оказалась совсем близко, то впервые увидела в груди рисунок, который меня сильно встревожил.
— Пойдем скорее к родителям.
Он тяжело дышал и все промокал ладонью мокрый лоб, а глаза казались непривычно крохотными из-за оттека. Перепугавшись ни на шутку, я вцепилась в него и настойчиво вытащила на тропинку. Братишке делалось все хуже и переставлять ноги ему становилось все труднее.
— Неля, мне плохо… очень… сердце колотиться… и шея жжется…
— Знаю, Сереж, но прошу тебя еще чуть-чуть. Ты сможешь. Мы совсем близко. Давай.
Он с последних сил ухватился за мою талию, и мы каким-то чудом добрались до родителей, обступивших мангал. Они болтали, шутили, смеялись, а до ушей доносились лишь безликие обрывки. Я ничего не соображала, однако знала наверняка только одно: братишке нужен был врач.
— Я увидела у Сережи тут, — я постучала кулаком по собственной грудине, — черную руку, и она сердце давит.
— Это что-то новенькое.
— И правда.
— Так Сережке плохо.
— Скорее всего, просто солнышко напекло. Мой хороший, присядь в тенек, — после тетя обратилась уже ко мне: — Анелия, а ты принеси холодной воды из дома.
— Да нет же. Ему сильно плохо. Не верите?