Грач замер, не в силах осознать реальность момента. Ощутил тепло и силу знакомых рук, вдохнул запах, давно забытый и спрятанный в глубинах памяти. Что-то глубоко внутри, за слоем льда и боли, отозвалось тихой дрожью. Старая рана, казалось бы давно затянувшаяся, вдруг напомнила о себе, просыпаясь и разбивая выстроенную картину встречи.
— Какой же ты идиот… — голос отца прозвучал тихо, сдавленно, каждое слово причиняло боль. В этом едва слышном упрёке было столько скрытого тепла, что Никита невольно закрыл глаза.
Руки Северина держали крепко и уверенно. Несмотря на годы, пролегающие между ними, несмотря на раскол, устроенный собственными руками, в этом касании не было осуждения или ненависти. Только нечто забытое, почти нежное, настолько неожиданное и чуждое сейчас, что от него перехватило дыхание.
— А я идиот ещё больший, — продолжил Волков старший чуть хрипло, слова давались с трудом. — Почти три года считал тебя мёртвым.
Пальцы на мгновение сжали плечи сильнее, будто проверяя реальность происходящего, убеждаясь, сын действительно здесь, живой, а не очередная призрачная надежда, которая снова исчезнет, стоит отпустить хватку.
— А потом пошли слухи о кучерявом караванщике, — тихо произнёс Северин, медленно ослабляя объятия и отступая на шаг назад. Он снова внимательно посмотрел в лицо сына, и тот увидел в глазах отца усталость человека, слишком долго искавшего тень, человека, почти потерявшего надежду.
Доминарх молча отошёл к большому дивану у стены и опустился на него тяжело, только теперь позволяя себе показать накопленную усталость. Локти упёрлись в колени, ладони плотно переплелись. Он наклонил голову, и, глядя куда-то в пол, заговорил снова:
— Я начал искать любые следы. Задействовал Гильдию, старые связи, подкупал информаторов, проверял маршруты конвоев… Делал всё, что мог, чтобы найти хоть что-то. И, наконец, наткнулся на твой рейд.
Никита молчал, наблюдая за отцом. Казалось, тот сейчас снова проходит весь этот путь, снова переживает годы поисков и разочарований, оживляет воспоминания о бессмысленных попытках ухватиться за любую ниточку.
Северин медленно поднял голову и посмотрел Никите в глаза. Во взгляде уже не было привычного холода или гнева, осталась только тихая, болезненная растерянность и желание понять.
— Зачем ты это сделал, сын? — голос звучал мягко и устало, в нём чувствовалось внутреннее напряжение, попытка проникнуть глубже, за завесу непонимания, которая длилась все эти годы.
Грач стоял, точно вросший в пол, дышалось тяжело, словно приходилось втягивать в лёгкие горячую, липкую массу.
Он ожидал гнева, резкости, ярости, это было бы привычным и понятным. Вместо этого отец признал, что искал его все эти годы. И эта простая правда оказалась тяжелее любого удара.
Доминарх, чья власть строилась на холодном расчёте и безжалостной логике, не верил в потерю сына. Жил ожиданием, цеплялся за любые слухи и следы, подпитывая надежду.
Никита сильнее сжал кулаки. Холод металла застёжки впился в ладони, помогая держаться за реальность. Маска в пальцах стала совсем ледяной. Но даже это не развеяло сомнений. А если это очередной жестокий сон, навеянный усталостью долгой дороги? Сколько раз сознание играло с ним, рисуя иллюзии, настолько яркие и правдивые, что проснувшись, он долго приходил в себя, соображая, где правда, а где обман?
А если Бритвенник тогда всё-таки убил его в рейде? Если сейчас он лежит где-то в песках, и сознание просто пытается подарить ему приятные моменты?
— Зачем ты это сделал, сын? Зачем убил себя для нас? — Волков прорезал тишину, заставляя очнуться и вернуться в реальность.
Отец ждал ответа, и молчание стало тяжёлым, почти болезненным.
Грач попытался заговорить, слова застряли в горле. Мысли путались, слова ускользали. Ответ казался сложным: сказать «я хотел другого» означало солгать. Ведь он хотел именно этого — исчезнуть, раствориться, вычеркнуть себя из чужих планов и ожиданий. Вычеркнуть навсегда.