Горѣловъ какъ-то проникъ въ эти тайные помыслы и сказалъ ему сочувственнымъ тономъ:
— Ты, Василій, не бойся… Одежда у тебя будетъ, рубаха, напримѣръ…
— И портки бы… — замѣтилъ смущенно Василій.
— И они будутъ.
— Чтобы ужь и сапогъ былъ настоящій…
— И сапогъ… все будетъ. Только погоди пить. Походимъ и заработаемъ.
Горѣловъ говорилъ твердо; Портянка смотрѣлъ ему въ глаза, и видно было, что онъ безгранично вѣрилъ своему другу. Такъ и не пилъ въ этотъ день.
Горѣлова въ этотъ день попросилъ къ себѣ Синицынъ, мѣстный учитель. Онъ только лишь хотѣлъ везти закупленную астраханскую селедку на распродажу, какъ увидалъ, что рыба дала духъ, надо было разбирать ее, промывать и перекладывать — дьявольская работа, съ которой Синицынъ не могъ сладить. Вотъ почему онъ и прибѣжалъ утромъ къ Горѣлову, умолялъ помочь ему. Отъ него пахло рыбой, ноги его были обуты въ стоптанные смазные сапоги, онъ былъ въ жилеткѣ. Странная это была личность, но при знакомствѣ загадочный его видъ вполнѣ объяснялся: это былъ просто несчастный промышленникъ. На его рукахъ лежало большое семейство, состоявшее изъ восьми человѣкъ включительно, а жалованья онъ получалъ только семь рублей, которые съѣдались съ ужасающею быстротой. Чтобы пополнить пробѣлъ въ своемъ фальшивомъ бюджетѣ, бѣдняга долженъ былъ въ продолженіе всего лѣта, не щадя живота, добывать средства къ зимѣ, то сѣяніемъ огурцовъ, то перепродажей яблоковъ, а также астраханскою селедкой. Разумѣется, онъ мало походилъ на учителя. Онъ былъ простодушный, во всѣхъ отношеніяхъ простой человѣкъ; онъ мужественно боролся съ нуждой, но не съ невѣжествомъ, съ которымъ онъ не могъ сладить и въ своей-то головѣ; очевидно также, что для своего дѣла учительскаго онъ былъ въ положеніи отребья. Нынѣшнее лѣто вышло для него неудачное. Купилъ онъ рыбу дорого, а спросъ на нее остановился, къ тому же, она протухла. Цѣлый день до темной ночи онъ съ помощью Горѣлова бился надъ бочками.
Поработавъ съ Синицынымъ до полночи, Егоръ Ѳедорычъ пошелъ-было домой. Онъ вышелъ на улицу, гдѣ его охватило холодомъ и мракомъ. Было сыро, дулъ вѣтеръ. Ему вдругъ стадо жутко, и онъ рѣшилъ вернуться. Цѣлый день онъ мучился недоумѣніемъ: поговорить съ учителемъ или не надо? Ему страстно хотѣлось что-нибудь узнать, и онъ остановился въ нерѣшимости на площади. Онъ пошатался еще немного и пошелъ назадъ. Придя къ воротамъ учителя, онъ тихонько постучалъ, но, не получивъ отклика, сѣлъ около калитки, не рѣшаясь еще постучать. Онъ сидѣлъ около калитки, съежившись, засунувъ руки за пазуху кафтана, и не шевелился. Наконецъ, онъ постучалъ въ окно.
— А! это ты? — замѣтилъ Синицынъ при видѣ его и принялся за прерванную работу въ сѣняхъ: ворочалъ бочки, надписывалъ на нихъ мѣломъ какія-то цифры и перевязывалъ веревками. Но семейство его давно уже спало.
— Да, зашелъ поговорить, но опасаюсь, какъ бы тово… А ужь давненько я думалъ выпытать у тебя… — Горѣловъ сѣлъ на порогъ сѣней и пристально наблюдалъ за работой учителя.
— Насчетъ чего? — равнодушно спросилъ учитель.
— Да насчетъ нашего брата. Слыхалъ я, будто въ губернѣ насчетъ деревень нашихъ хлопочутъ, стало быть, касательно мужика… Мнѣ и занятно бы послушать, что такое, въ какомъ значеніи? Сказать такъ, къ примѣру, о нашей деревнѣ: вѣдь ужь ты самъ жилъ и видишь, что тутъ ничего больше, какъ худо, и даже силъ нѣтъ глядѣть… Одно слово — пусто!
— Конечно, бѣдность въ нашихъ мѣстахъ, — замѣтилъ учитель.
— Не то, чтобы бѣдность, чтобы жрать было нечего, а въ умѣ-то пусто. Вотъ что есть важное. Вѣдь ужь ты жилъ, своими глазами видѣлъ, какъ же эдакъ возможно жить? Вѣдь ужь онъ, житель-то нашъ, на кого онъ похожъ сталъ, спрошу я тебя? Какой образъ у него? Образа у него нѣтъ.
— Конечно, глупости у насъ довольно, — замѣтилъ учитель.
— И то! Глупости-то само собой водятся, — да нѣтъ, не въ томъ причина! Образу-то, лику-то у него нѣтъ. Хотя бы къ примѣру, въ нашей деревнѣ, кто онъ такой — мѣщанинъ, купецъ или крестьянинъ? Вѣдь вотъ ужь до чего дѣло дошло! Насчетъ, напримѣръ, земли не то, чтобы отъ земли онъ совсѣмъ чурался, — какъ это возможно! — но и не занимается онъ ей, какъ слѣдуетъ быть, а только паскудитъ… Тамъ напаскудитъ, въ другомъ мѣстѣ напаскудитъ, а за мѣсто всего хорошаго получаетъ шишъ. А какъ шишъ-то ему объявился, и не разъ, и не два, а каждый Божій годъ, тамъ ужь онъ землѣ не радъ, ужь онъ на нее вниманія не обращаетъ, не мила она ему!