Горѣловъ протискался впередъ и заговорилъ. Послѣ нѣкоторыхъ усилій ему удалось заставить себя слушать. Онъ говорилъ толково, но волновался и задыхался. Онъ увѣрялъ, что жизнь идетъ нехорошо; настоящихъ людей нѣтъ, остались какія-то твари худыя. Главное, нѣтъ ума и Бога! «Живемъ мы, можно прямо сказать, не для себя и не для другихъ прочихъ, а такъ, для полоумныхъ пустяковъ… Второе — науки намъ нѣтъ, по причинѣ чего и идетъ эта безтолочь. Подумайте сами: неужели-жь нѣтъ никакого сладу съ этимъ Рубашенковымъ, прямо сказать, негодяемъ, который радъ, что нашелъ уйму дурачья, а это дурачье пьетъ за его здоровье ведрами?»…
— По моему разсужденію, — кончилъ Горѣловъ, — съ лавочкой Рубашенкова не допускать, а чтобы онъ больше не путалъ народъ, прописать ему мірской приговоръ въ томъ смыслѣ, что, молъ, видѣть его больше не желаемъ.
Горѣловъ замолчалъ какъ-то вдругъ. Лицо его сразу осунулось, и онъ безнадежно слушалъ гамъ, поднявшійся затѣмъ. Большинство сначала перетрусилось до невѣроятности, услышавъ предложеніе; нѣкоторые побѣлѣли, какъ снѣгъ. Третьи закричали, выражая накипѣвшую злобу противъ своего безсилія, что надо бы, давно надо бы спровадить его этакимъ манеромъ. За ними почувствовалъ приливъ злобы и весь сходъ. Со всѣхъ сторонъ кричали: «Чтобы и другому псу неповадно было!» Потомъ всѣ принялись ругать и издѣваться надъ Рубашенковымъ. Каждый старался выкрикнуть самый ѣдкій эпитетъ, самое вонючее слово. Егоръ Ѳедорычъ ушелъ, — невозможно было дышать въ этой атмосферѣ. Онъ понялъ, что дѣло вонючими словами только и ограничится. Не то, чтобы онъ пораженъ былъ невыгорѣвшимъ предложеніемъ… что ему Рубашенковъ? — онъ и говорить-то не хотѣлъ объ этомъ негодяѣ. Онъ желалъ только взволновать душу крестьянскую, заставить одуматься, а вышло совсѣмъ иное, совсѣмъ противное, полоумное.
— Поди-жь ты… мочи не стало, — сказалъ съ отчаяніемъ Горѣловъ, идя домой, на другой конецъ села. Онъ шелъ, не обращая вниманія ни на что, всецѣло погруженный въ себя. Вдругъ позади его раздалось шлепанье котовъ, усиленные плевки и грозная рѣчь. Какъ оказалось, это бурлилъ Прохоровъ, успѣвшій зайти въ кабачокъ и выпить, по крайней мѣрѣ, настолько, чтобы потерять обычную робость и сдѣлаться гордымъ. Онъ гордо шлепалъ котами и разсуждалъ о своемъ умѣ, но, по обыкновенію, доказывалъ это положеніе издалека. Сначала онъ разговаривалъ съ какимъ-то невидимымъ врагомъ, который, должно быть, оспаривалъ его положеніе, но, замѣтивъ Горѣлова впереди, принялся его вызывать на словопреніе, а если можно, и на бой. Горѣловъ молчалъ.
— Позвольте, господинъ умникъ, остановить васъ малость…
Горѣловъ, какъ будто ничего не слыша, продолжалъ шагать:
— Позвольте съ вами одинъ моментъ поговорить, — продолжалъ приставать Прохоровъ, но, не встрѣтивъ возраженія, сталъ разговаривать съ затылкомъ Горѣлова. — Позвольте, умница вы ваша, теперь узнать, что есть жукъ… въ какомъ разсужденіи у васъ жукъ?
Волей-неволей Горѣловъ слушалъ и на этотъ разъ съ недоумѣніемъ.
— Не знаете? Вотъ то-то и оно! А еще умникъ!… Жукъ есть самая послѣдняя, напримѣръ, тварь, въ которой существуетъ естественная глупость. Сидитъ этотъ жукъ въ навозѣ, жретъ этотъ навозъ и ни въ какомъ случаѣ свѣту Божьяго не видитъ, но никто не смѣетъ сказать ему: подлецъ ты, жукъ, дуракъ! Никто не смѣетъ, потому что онъ живетъ по-жучьему, по своимъ правиламъ. Вѣрно я разсуждаю?
Горѣловъ прислушивался, и на его сумрачныхъ чертахъ появилась слабая улыбка.