Зи уходит наверх вести дневник, Стивен сидит на крыльце с вермутом, а я закрываю дом — обещают дождь. Заглядываю в гостевую, потому что не помню, закрыла ли окна, и Каллум пугает меня до чертиков. Он стоит у окна и смотрит на деревья.
— Господи, Каллум! — вздрагиваю я. В голове еще всплывает, как во время игры Стивен выложил карту «Тайная страсть Бэтмена — это ____» , а Каллум — «дети» . Забавно для его возраста.
— Они снаружи, — говорит он глухим, как пенопластовый стаканчик, голосом.
Я сразу понимаю, о чем он, и не раздумываю. Подбегаю к окну, оттаскиваю его, хватаю край шторы, смотрю на стену, на Каллума — куда угодно, только не в окно , но, когда закрываю шторы, вижу их. Мельком. Всего на секунду.
Они стоят среди деревьев, в десяти футах от дома, освещенные светом с заднего двора Стэннардов. Их больше, чем я когда-либо видела. Высокие, неподвижные силуэты выделяются на фоне листвы; их мертвые глаза отражают желтый свет фонарей. Все они смотрят на это окно — все смотрят на моего сына.
Я резко закрываю шторы, мечтая их запереть , и толкаю оцепеневшего Каллума к двери.
— Оленей нынче развелось, — говорю я тоном, будто обсуждаю ужин. — В этом сезоне их слишком много, они заполонили все. Надеюсь, люди запирают собак на ночь. Так погиб Космо.
— Они идут за мной, — голос Каллума дрожит, становится громче.
— Олени? — переспрашиваю я. — Ты думаешь, олени преследуют тебя? Потому что там никого нет. Только олени.
— Мам…
— В кустах были олени, — твердо говорю я, глядя ему в глаза. — А тебе показалось, что это что-то другое. Но это не так, Каллум. Они покрыты клещами и иногда нападают на собак. Вот и все. Просто олени.
Его глаза наполняются слезами. Я борюсь с чем-то, пытаюсь остановить это, пока не поздно. Надо давить жестко. Я иду ва-банк.
— Я когда-нибудь врала тебе, Кэл?
Я смотрю ему в глаза. Он хочет мне верить — ему просто нужно разрешение.
— Ты говорила, что соленые огурцы вкусные, — тихо бормочет он. Это полный бред, потому что его мозг сейчас не работает, но мне больше ничего и не нужно.
— Кроме огурцов, — говорю я. — Я врала тебе только насчет огурцов.
Я заставляю его поверить, и через секунду вижу, как его взгляд становится суше, яснее.
— Я ненавижу огурцы, — шепчет он.
— Они тоже тебя ненавидят, — отвечаю я.
Чувствую, как его плечи расслабляются под моими руками.
— Ты врала про папины усы, — говорит он.
От облегчения у меня кружится голова.
— Это не вранье, — отвечаю я. — Это управление хрупкой мужской самооценкой.
Я улыбаюсь, и это дает ему право улыбнуться в ответ. Он верит мне. Доверяет. Я его мать. Я почти верю себе.
— А теперь иди чистить зубы, — говорю я. — И готовься ко сну.
Он слушается. Он такой хороший мальчик. Не знаю, откуда это в нем. Наверное, от Стивена.
В тот вечер я ничего не говорю Стивену. Не хочу все портить. Пока нет.
Кроме того, я убеждаю себя: все в порядке. Все всегда было в порядке. Почему что-то должно измениться?
Дети никогда не встают раньше девяти, поэтому я говорю Стивену:
— Давай выпьем кофе на пляже.
Когда мы выходим за калитку, на дощатом настиле еще лежит туман, но я замечаю справа размытое пятно оранжевого — жилет ОхБэ. Он стоит в двух домах от нас, просто смотрит на наш дом. Просто присматривает .
Теперь я знаю: все не в порядке.
Солнце только поднимается над горизонтом, когда мы доходим до пляжа. Кроме мужчины, бросающего теннисный мяч собаке у мола, никого нет. Я рассказываю Стивену о вчерашнем. Об ОхБэ.
— Черт! — кричит он.
Я инстинктивно оглядываюсь, но мужчина у мола просто снова подбирает мяч, а его собака резвится в прибое.
— ЧЕРТ!
— Прости, — говорю я, прижимаюсь к его напряженному телу, уткнувшись лбом в грудь.
— Почему ты не сказала мне вчера? — отстраняется Стивен. — Почему ждала?
Я держу его за руки и смотрю вверх. Не позволю нам злиться друг на друга.
— Потому что это ничего бы не изменило, — говорю я. — Ты знаешь. Ты бы только напугал Каллума и Зи.