Максимка упал, сжимая окровавленную руку, и небо вдруг потемнело над его головой. А потом он увидел над собой разгорячённое лицо бригадира, Жени Чиркова. Грани и сестру в белом халате, бежавшую к нему по шпалам.
Его перенесли к лесу, и, пока сестра наспех, вынимая из сумки с красным крестом бинты, перевязывала ему голову, он слышал сквозь звон в ушах гневный и резкий голос замполита Осокина, кричавшего на Косыгу:
— Кто разрешил? Самовольничаете? Уходи с перегона, без таких, как ты, обойдёмся! Уходи с перегона совсем!
И, дёргаясь от боли, пока сестра перевязывала руку, Максимка увидел, как Косыга, не глядя на него, сходил с насыпи. Это было последнее, а потом стало тихо, и Максим очнулся уже на дрезине.
И вот он здесь, на медпункте, и Татьяна Ивановна зовёт его «горе ты, горе наше!..»
Максимка стиснул веки, почувствовал: из одного глаза к носу медленно ползёт щекочущая, едкая слеза.
Он пошевелился, поднял тяжёлую, как чугун, голову.
Ноги его в рваных, сбившихся носках вытянулись на белой клеёнке, как неживые. И это показалось Максимке таким обидным и горьким, а сам он таким беспомощным и жалким, что он, уже не сдерживаясь, всхлипнул, отвернулся и, давясь слезами, заплакал, уткнувшись в тугую, пахнущую резиной подушку.
— Ты что стонешь, может, попить хочешь?
Из-за белой занавески на Максимку строго и внимательно смотрела женщина-врач.
— Не надо… Может, я в вагон пойду? — тихо, каким-то чужим голосом спросил он.
— Отлежишься немного и пойдёшь. Как голова, болит? На вот порошок, выпей.
Максимка промолчал. Осторожно, придерживая руку, сел на койке.
— Ты из какого вагона? Сорок шестой? У Зотова в инструментальной числишься?
— В инструментальной.
— Сколько лет тебе?
— Пятнадцать, — побледнев ещё больше, сказал Максим.
— Почему же ты на перегоне работал? В какой же бригаде?
— Я… не в бригаде. Я сам, по своей воле, на перегон вышел.
Врач покачала головой:
— Ты ляг, подожди. Вернётся сестра и отведёт тебя в вагон. Завтра, если не будет хуже, придёшь утром на перевязку. А если почувствуешь себя плохо, попроси кого-нибудь из товарищей вызвать меня, слышишь?
— Я сам дойду, лучше мне теперь.
— Всё-то вы сами хотите делать, раньше времени… Я сказала, ляг.
Максимка вздохнул, съёжился, прилёг на койку. С другой половины вагона позвали:
— Марья Васильевна, тут про сегодняшнего парня справляются, можно пустить?
— Сейчас!
Она вышла за занавеску, и Максимка остался один.
Один в поле не воин
— …Нет, у нас на Волге лучше! Мы с братом на подпуск лещей брали, это знаешь что? — негромко, со вкусом рассказывал Яшка Леушкин. — Коряжины две с камнем вроде якоря на дно спустим, поверх буёк плавает. К верёвкам на лесках крючки подвешены, мы их штук по сто подвешивали, сидишь в лодке и ждёшь. После начнёшь верёвку помаленьку тягать, а на ней, ну как грибы на нитке, и лещи, и чухонь, и язи, больше, конечно, подлещики! Бывает, и стерлядка попадётся, но редко… Ты руку — то, руку береги, не ворочайся! Не-ет, здесь река не та…
Яшка замолчал.
В вагоне было прохладно и сумрачно. За перегородкой играло радио, с подстанции доносился ровный, знакомый стук.
— А у нас тоже река в деревне… — тихо сказал Максим. — Только мы больше сетями ловили. Речка у нас неглубокая, а быстрая. Бурнинка. Яш, — перебил самого себя Максим, — а тебя сюда на поезд кто определил? По вербовке ведь таких, как мы с тобой, не берут?
— Нет, я к брату на побывку приехал, когда отец помер, и после учеником в механической остался. А брата в город на шофёрские курсы отослали, он вернётся скоро.
— Яш, а вот… на перегоне говорили, я слышал: закончат до Слезнёва ремонт — и к Киеву. Там река побольше вашей Волги будет! Только мне уж с вами, видно, не придётся…
— Ну да, побольше!.. Больше Волги не бывает!.. Это уж куда пошлют. Погоди, кто-то к нам идёт.
Яшка встал. Босой и долговязый, в одних трусах и накинутой на плечи спецовке, он был похож в темноте на какую-то длинноногую птицу.
— Есть здесь кто? Почему свет не зажигаете? Руднев Максим в вашем вагоне? — громко спросили с лестницы.
За дощатой дверью послышались чьи-то шаги, с соседней половины ответили:
— У себя он, вы пройдите!
Максимка поднялся, сел. Задрожавшей здоровой рукой поправил свисавший на лоб бинт. И сам, не дожидаясь Яшки, торопливо надевавшего брюки и майку, пошёл отворять дверь.
— …Так, значит, ты думал: вот теперь все увидят, какой я. Зря, мол, держали подручным, я могу и старших обогнать? Так? — сказал Осокин.