«А вот уж и налоговая инспекция, - подумал Рулон».
Настало время отбоя. Опять с большим трудом удалось отбиться.
- Поворачиваемся на правый бок, - скомандовал дед, - шнурки передергиваем раз, два, раз, два, - глумился он.
Игоря подняли с постели и в одном нижнем белье вывели из казармы на мороз.
- Постой тут, сука! Шо дедов не слушал? Сопротивлялся? Теперь померзни, пока все спят.
Кое-кому еще не дали спать ночью, заставляя выполнять разные прихоти дедов: подносить еду, стирать одежду, чесать пятки.
«Вот она армия, - подумал Рулон, - кого здесь из нас делают. Да мы тут становимся просто моральными уродами. Нас тут калечат. Да эта жизнь и все, созданные в ней условия, предназначены только для одного, - чтобы человеку все тут остапиздело, и он устремился бы в маха пара нирвану».
Только Рулон заснул и проспал, может быть, час, как прозвучала тревога, и всю роту в полной экипировке погнали на полигон.
Бежать пришлось по глубокому снегу в противогазах, таща с собой автоматы, гранатометы и прочую хуетень.
Хотя Рулон привык к спорту, эта нагрузка ему малой не показалась. Он задыхался в противогазе.
«Вот это бренное тело, это кусок мяса, который навесили на мой дух, чтобы я в нем мучился и не забывал, что живу для страдания, чтобы развивал волю и разум, стремясь справиться с этим чертовым тренажером, непослушным, вечно болящими и страдающим мясом».
Тут Рулон увидел, что Девочкин пизданулся на землю и, не смотря на пинки дедов, в себя не приходил и не мог бежать дальше. С него стянули противогаз, он был весь в блевотине.
- Эй, засранцы, - скомандовал дед, - тащите на руках этого слюнтяя.
Проклиная все на свете, пришлось тащить еще этого мудака.
- Падла, сволочь, получай! - стали бить его молодые, когда дотащили до казармы.
- Говно, из-за тебя я чуть не сдох
- Только еще свались, паскуда, - доносились реплики в его адрес.
- Три наряда ему вне очереди, - бесился дед.
После этого Девочкина долго долбили и били, заставляя выполнять всякую грязную работу. Но у него все валилось из рук, ничего не получалось, он начал ныть, показывая свое слабодушие.
- Пидор, сука, мразь, да я тебя убью, - бесился дед, пиная его сапогами.
- Что ноешь? – спросил другой, - давай его учешим, это же Девочкин, он у нас Девочкой будет.
Затащив в туалет, деды его начали бить, затем один пнул его под дых, Девочкин загнулся. Тут дед обхватил его шею рукой и зажал под мышкой, душа его. Другие сорвали штаны и придушенного стали ебать в жопу хором.
- Ух, сука, давно бабу не видел, - кряхтел здоровый Бугай.
- Говно, месяц назад последнего пидерасили, - отозвался низкорослый щуплый Ханурик, - потом мы ему в жопу швабру вставили и заставили летать. Ща он на больничке отдыхает. Ух, классно он у нас самолетом был, бегал по тубзику с выставленными в стороны руками и жужжал.
После экзекуции Девочина толкнули под колени и поставили на колени на грязный пол.
- Все, сука, выбирай: или мы тебя сейчас примочим или ты за щеку брать будешь.
- Не бойся, - сказал кривозубый Ханурик, - твоей маме напишут, что ты погиб смертью героя.
- Давай, пидарюга позорный, бери конфетку, - заорал Бугай, разжимая ему пасть ножом и пихая туда запачканный в говне хуй.
- Давай соси, козел, не то зашибу, понял?
Сломленный Девочкин стал запуганно сосать измазанный в говне член.
- Сука, все, теперь мы тебя каждую ночь хором ебать будем, - заорал Кривой.
Тут Девочкин захрипел и стал откашливаться, сплевывая сперму.
- Все, - сказал, отходя от него довольный Бугай, - я ему в рот наспускал.
- Теперь у меня бери, пидор, - сказал Ханурик, запихивая ему в ебальник свою пипетку, - соси, понял?! А то зашибу.
Через минуту он вынул письку и стал кончать ему на рожу, опрыскивая вонючей молофьей ебло Девочкина.
- Все, ничтожество, вот тебе и масочка для лица, ты же Маня и должен хорошо выглядеть, - глумился он.
- Дайте-ка я ща его в рот выебу, - засуетился Кривой, - все, паскуда, хуесос вонючий, соси-ка у меня, падла, не то повешу…
Так продолжалось еще долго, пока Девочкин, уже еле соображая, не повалился на пол, шо коли двинул, паскуда, - заорал Бугай, - давай-ка его обоссым, - при этом он достал свой пенис и стал орашать его мочей, другие присоединились к нему.
- Вот, на, умойся, ублюдок, - заорал Ханурик, мочась ему на рожу.
- Все, гандон, теперь я тебе всегда буду на рожу срать.
- А я ему буду в рот ссать, - заорал Кривой.
- Да он вообще будет говно есть, - бесился Бугай.
Тут Девочкин стал приходить в себя и, с трудом поднявшись, сел на залитый мочей пол.
- Что оклемался, падла? Давай, читай присягу, засранец, - глумился Кривой, - я готов стойко переносить все тяготы и лишения военной службы…
Сплевывая текущую изо рта молофью, Девочкин тупо стал повторять за ним слова присяги, а потом заплакал.
Деды, смеясь над ним, выперлись из туалета.
- Так, молодые, проследить, чтобы эта ваша Маня привела себя в порядок и не шараебилась по казарме, не то я всех отчешежоплю, - командовал Бугай.
Утром Девочкина обнаружили в туалете с перерезанными венами.
- Сука, хлюпик, кони решил отсюда двинуть, - бесился Кривой, - не выйдет! Я тебя еще петушить буду, пидарюга позорная. Давайте его скорей в медсанчасть вены зашивать.
- Дезертир, Родину защищать не собираешься, падла? Под трибунал пойдешь! - бесился Бугай.
- Эх, опять без дырки нам тут торчать, - сокрушался Ханурик.
«Да, - подумал Рулон, - отсутствие реализации сексуальной энергии может приводить к такой жестокости, как это было еще у католических монахов, которые организовали инквизицию. Все войны, резня, драки возникают от скопившейся энергии, которая превращается в яд. Но никому до этого нет дела. Тут нас делают зверьми, мы готовимся к войне, мы становимся орудием убийства. Вся наша жизнь – это война и подготовка к войне, а о развитии никто не хочет и думать, но я должен использовать эту ситуацию для просветления. Я должен не отождествляться с физическим телом и смотреть на себя со стороны».
Капитан Канарейкин на собрании сказал солдатам, что если его не признают дураком, то отправят в дисбат. Это чтобы всем не повадно было так себя вести. Рулон понимал, что они хотят так всех запугать, чтобы люди продолжали мучиться и боялись выйти из этой дурацкой игры путем самоубийства.
«Почему мы не можем покончить с жизнью, - думал Рулон, - ведь это право человека, право на смерть, мы рабы и нам не дают даже умереть, ведь нас нужно эксплуатировать».
Рулону очень нравились мысли о смерти. Он и сам был не прочь поголодать деньков этак шестьдесят и спокойно с молитвой отправиться на небо.
Часто перед сном Рулон представлял трогательную сцену, что он лежит в гробу и спокойно отходит в вечность. Он представлял, как его тело медленно разлагается, рассыпаются в прах кости и он исчезает, становится пылью. От этих состояний становилось спокойно и радостно.
Однако он знал, зачем он здесь, и старался быть сильным, чтобы выдержать все испытания, чтобы его не отпетушили или еще как-нибудь не покалечили, как других. «Деды» могли запросто отбить почки или еще что-нибудь. А где-нибудь в Афгане могли и совсем прибить, а домой написали бы, что он погиб смертью храбрых, защищая Родину. Так у нас любят делать очень часто.
Рулон все больше утверждался в мысли, что это Шаолинь, и он стал рассказывать другим солдатам, как он будет медитировать, стоя на посту. Все это принимали как плоскую шутку.
Часто доставалось и нашему герою. Он всегда при этом старался улыбаться и не допускать страха и обиды. Некоторые зачмаривались от битья, другие начинали лезть в залупу, но их быстро обламывали. Рулон помнил, что он всегда должен быть бравым и жизнерадостным.
Как бы ни были трудны условия, он старался действовать в них целостно, не жалея себя и не пытаясь сачковать, так как эти тенденции размягчали поле, делали человека внутренне слабым, что могло затем породить множество внешних неприятных ситуаций.
Обида, желание рассвиниться, недовольство существующими условиями разделяли энергию. Часть ее шла на эти неприятные состояния, и жить становилось труднее. Жизнерадостное же принятие всего позволяло мобилизовать силы и действовать более успешно. Ну а если это не помогало, тогда помогали злость на себя, ярость и жесткость. Это было хорошим способом мобилизовать свои внутренние резервы.