Меня нестерпимо потянуло к крыльям аэроплана, да так потянуло, что лишился покоя и места на земле.
Захотелось приобщиться к величайшему открытию не на словах, а на деле.
Что стихи, романы?
Аэроплан – вот истинное достижение современности.
Авиатор – вот человек, достойный высоты.
Уж если мы действительно – футуристы (теперь назывались футуристами), если мы – люди моторной современности, поэты всемирного динамизма, пришельцы-вестники из будущего, мастера дела и действия, энтузиасты-строители новых форм жизни, – мы должны, мы обязаны уметь быть авиаторами.
Пусть отныне запах бензина и отработанного масла, пусть гладкая ширь аэродромов и готовые к отлету аппараты, – пусть эта жизнь да будет.
Берлин. Париж. Лондон. Рим. Вена
Отныне петербургский аэродром стал местом моего «вдохновения».
И новые друзья, первые авиаторы: Ефимов, Васильев, Росинский, Уточкин, Лебедев.
После первых полетов на фармане с В. А. Лебедевым, я так окрылился, что земным больше не считал себя, – весь ушел на воздух, всем существом слился с аэропланом.
И песней моей – была жужжащая работа авиационных моторов.
Знаменитый спортсмен, велосипедный гонщик, авиатор, прославленный остряк, С. И. Уточкин – этот рыжий, веселый заика в котелке, говорил мне:
– Ппп-оезжай, обрат, в Париж, ттам тебя всему научат и, кстати, ллетать. А если и рразобьешься вдребезги, то оппять же в Пп-ариже, а не где-нибудь в Жжжмерйнке.
Через 24 часа после слов Уточкина я получил заграничный паспорт.
И дальше началось, завертелось все, как в кино.
Экспресс, сломя голову, катит меня в Европу.
Вот и Берлин.
Встречают огромные предберлинские рекламные плакаты.
Смотрю: прямо по крышам домов несется городская железная дорога.
Автомобиль увозит в отель.
Прежде всего – предместье Иоганнисталь – здесь аэродром, ангары, аэропланы.
В первый раз вижу «воздушный корабль» – дирижабль Цеппелина.
Здесь же идет проба нового моноплана немецкого изобретателя.
Около аппарата – сам конструктор, в авиаторском костюме (штаны и куртка соединены в одно платье), без шлема, – он – молодой, кудрявый, русый, с голубыми глазами – очень волнуется, ибо до этого никогда не летал, а тут сразу решается на полет.
Про него говорят:
– Герой. Он не желает подвергать опасности авиаторов, не зная сам, что выйдет.
Но он ничего – улыбается, проверяет фезюляж, шасси, крылья и тихонько бросает:
– Уведите подальше жену.
Садится. Заводят пропеллер.
– Контакт есть?
– Есть.
Мотор гудит.
Изобретателю дают шлем, но он. отмахивается.
Дает знак – держащие за крылья отпускают аппарат.
Моноплан долго бежит, потом круто взмывает, летит и в конце аэродрома, на вираже, стремглав, падает.
Раздается треск.
Все несутся туда.
Мимо меня на велосипеде пронёсся санитар с аптечкой.
С места катастрофы кричат:
– Жив! Жив!
Бегут фотографы с аппаратами.
Это «жив» раздается радостно кругом.
Героя ведут под-руки навстречу рыдающей жене, – он ее успокаивает, целует, садится в автомобиль, и они едут к разбитому аэроплану.
А через четверть часа – снова другой авиатор пробует другой моноплан, тоже немецкой конструкции.
Но этот удачнее: сделал круг и опустился, но чуть не налетел на снимающего фотографа, выбежавшего вперед.
Несчастный фотограф со страху перевернулся с аппаратом несколько раз.
В толпе у дирижабля я услышал:
– Кнут Гамсун.
Говорили, что здесь был Кнут Гамсун.
Вечером в артистическом кафе, на Фридрих-штрассе, я пил баварское пиво и сквозь сигарный дым и шум снова услышал:
– Кнут Гамсун.
Стал осматривать столики и сразу узнал по фотографиям: у окна в сером костюме – в крупную нитку– сидел мой любимый писатель, склонившись над тарелкой с сосисками.
Заметил, как нервно шевелились его усы с проседью и волосы не были всклокоченной шевелюрой, как на портретах.
Он деловито съел сосиски и пошел, но у самого выхода ему зааплодировали, – он снял шляпу и прибавил ходу.
А я думал о «Пане» и «Виктории»: несомненно Гамсун сам был Томасом Гланом и Иоганнесом.
Нет, нет Глан не умер в Индии от нечаянного выстрела на охоте.
Я его видел – он жив.
Из кафе я отправился в цирк – смотреть Эдипа, в постановке Макса Рейнгардта.
Эдип – Моисеи – отличный мастер голоса и игры. Постановка массовая, широкая, с прожекторами – этого нигде не видел и потому возношу Рейнгардта, как Колумба театра.
Весь следующий день провел в изумительном берлинском зоологическом саду, где одна обезьяна, когда ей давали шоколад, посылали воздушный поцелуй и говорила: