Рощин положил руку мне на плечо и тихо сказал, когда пациента увозили из операционной:
— Запомни этот день, Костя. Ты только что понял, что между жизнью и смертью всегда лежит всего один точный разрез. И сделать его можешь только ты.
Вот и сейчас руки — руки, в которых не было скальпеля, и их не освещали мощные лампы — сами нашли точку разреза. Сила не отшатнулась — она будто бы откликнулась. Камень сильнее завибрировал, и во тьме что-то проснулось, сделав жадный вдох.
Нечто, как древний организм, само протянуло мне свои внутренности и прошептало: «Собери меня, если сможешь».
Я не просто чувствовал, а видел, как древняя схема раскрывалась слой за слоем, показывая, где болит. Видел, как белые нити жизненной силы пытаются пробиться сквозь ртутную чернь.
Ощущал доверие древней сущности, и в этом доверии… она отдала мне ключ. Не только к себе самой, но и к моему телу. Словно что-то в костях встало на место. В мышцах исчезла дрожь, которую до этого приходилось преодолевать каждую секунду. Даже рана на груди начала медленно затягиваться.
В моих руках оказалась невидимая нить, словно хирургическая игла, и я начал сшивать разрывы каналов, восстанавливая энергетические ткани. Я точно знал, как проводить эту операцию, но почему игла была невидима и из чего состояла эта нить — оставалось загадкой. Я лишь чувствовал вибрирующий сгусток энергии в своей руке.
Я направлял потоки энергии черного камня, корректировал их течение. Система выравнивалась, сила, наконец, потекла по ее пересохшим каналам, как вода по давно брошенному водопроводу.
И теперь белые нити жизненной силы проступали все отчетливее на ртутной поверхности… Они соединялись и превращались из прожилок в потоки. Наконец, сила потекла беспрепятственно, и я будто услышал тяжелый, с трудом сделанный вдох. Подземелье теперь дышало. Рвано, как грудная клетка в реанимации. Вдох. Спазм. Почти остановка. Один удар — в такт моему сердцу. Второй — как разряд электрошока в грудь.
Да, мы были связаны.
Мое тело резко подняло вверх, оно выгнулось. Мышцы свело от нестерпимой боли. В грудь врезался мощный поток энергии, собравшийся на поверхности камня.
Слепая сила, готовая снести все на своем пути, из тонких энергетических струек теперь превратилась в мощный поток. Неужели она хочет меня уничтожить? После того, как я помог…
Лавина силы устремилась мне в рану на груди.
Меня раздувало изнутри, как шар. Связки трещали. Пульс вспыхивал в глазах.
Я падал.
Проносился сквозь века.
Сквозь тех, кого не успел спасти.
Через мимолетные блики эпохальных битв…
А потом настала обличающая тишина.
Камень не убил — он отдал мне все, что мог.
Перед глазами мелькнуло лицо Мишки, испуганное и доверчивое одновременно.
— Ты вернёшься, правда? — спросил он тогда, совсем ребёнок, в день похорон родителей.
— Конечно, вернусь, — пообещал я.
И я вернулся. Только уже другим человеком, в другом теле, в другом мире.
Я рухнул на камень, теряя сознание.
Подземелье тяжело выдохнуло — и замерло…
Глубоко в нутре приюта Длани предков, за тремя линиями глухих стен, главный зал напоминал склеп. Воздух здесь стоял, как вода в глубоком колодце — теплая и неподвижная, с тягучей, давящей тяжестью веков.
Сегодня в Приюте объявили карантин. Все ученики были заперты в корпусах, и проекции Узлов оказались недоступны. Официально — в целях профилактики, чистки энергетических каналов.
Но на деле Учитель, Павел Алексеевич Астахов, хотел, чтобы они ничего не знали. Чтобы никто не услышал вдруг пробудившееся древнее дыхание.
Узлы школ на алтаре мироздания пульсировали каждый по-своему. Одни глубоко, мерно, как сердцебиение у спящего титана, другие — нервно, хищно, будто чьи-то когти скользили по спинному хребту школы, выискивая слабые места.
Всё было в пределах нормы. Пока.
А главное — с минуты на минуту пришелец должен сдохнуть… именно этого Астахов ждал.
Приют Длани Предков всегда был прибежищем для бастардов и сирот из знатных родов. Здесь тысячелетиями учили тех, кто потом должен без колебаний вырезать сбой. И охранять узлы школ от любого, чьё тело звучало иначе.
Это место сбившиеся всегда обходили стороной. Те, у кого ритм звучал иначе, боялись Приюта сильнее любого ночного кошмара. А этот… пришёл сам. И к тому же назвал себя Мирошиным.
И засмеялись от этого только ученики.
Имя это было вырезано из архивов, стёрто из свитков и запрещено раз и навсегда. Те, кто родился за последние почти две тысячи лет, не могли его знать. Но ЭТОТ произнёс его, и в груди Астахова в тот миг кольнуло старое беспокойство, знакомое с юности.