--Да вот думаю, чего это твои братья всегда молчат? – Вопросом на вопрос ответил им Сафрон, стараясь не выдать своей слабости. Недоверие к этой странной троице теплилось, не переставая подстёгивать и держать его в постоянном напряжении.
--Ученики они, а значит, их дело мне помогать, да в разговорах наставника не мешаться. Вот как решишь, так и ты, в миру молчать обяжешься.
--И на сколько такой обет у них?
--У всякого по–своему. Перво-наперво год, а так, как учение даваться станет. Но ты-то я вижу, умом не обиженный, так что за тебя отдельный разговор пойдет.
--Да кто его разберет, какой умён, а какой претворятся умным? – Опять погружаясь в раздумья, ответил монах.
Шли долго и почти всё время молча. Погода тоже не располагала к походному разговору. Промзглой осенний дождь только усиливал настрой на погружение в самые потаённые уголки и без того мечущейся души. Мучительные мысли Сафрона не давали даже отвлечься на меняющийся лес и извилистую лесную тропинку, которая меж опавших листьев была почти не различима. Из-за настроя моего хозяина, я никак не мог отвлечься на вполне довольного, не смотря на погоду, ухмыляющегося Фёдора. Ночевали тоже, стараясь не заговаривать, и прерывали молчание только по необходимости. На фоне равнодушного молчания двоих учеников и тоскливого Сафрона – Федор выглядел радостным, полным энергии и сил. Он словно праздновал какую-то победу, только ему одному ведомую.
Через несколько дней такого несносного путешествия, я почти убедился в том, что эти люди были совершенно несовместимы в своих идеалах и представлениях, наконец, показалась маленькая захудалая деревушка. Она представляла островок среди леса, до которого никому не было никакого дела и ей так же было неважно, что происходило за пределами их ограниченного пространства. В этом поселении лесных людей насчитывались не более пятнадцати дворов и, ее покосившиеся избы, говорили о довольно долгом хозяйском недогляде. Даже близкий лес не спас от обветшания жилищ, что кричали о недостатке мужицких рук. Здесь явно не хватало хозяйского догляда. И ещё напасти, которые подкрались к селению слишком неожиданно, не дав времени на хотя бы малую подготовку, видимо довели людей до крайней черты, при которой уже не было важно выживание. Беда этой небольшой горстки людей буквально кричала своей безысходностью положения.
--Вот, поди ж ты, как домишки после нашего ухода одряхлели. – Удивился по-прежнему довольный Фёдор.
--Здесь явно что-то не так. – Заметил, осматриваясь по сторонам Сафрон.
--Да что ещё не так? Голод, да леность людская ещё и не до такого доводят.
--Не скажи, на всё своя причина есть. – Упорствовал бывший монах.
--Да какую такую причину ты углядеть здесь пытаешься? Что человек заслуживает, то всегда и получает. Каждому по делам его воздаётся. – Ни сколько не поменяв тон разговора, продолжал гнуть своё, такой чистенький и уж слишком лощёный, особенно на фоне разбитого хозяйства, Фёдор. При такой деревне ему было не место, слишком сытому и довольному, да ещё с радостным блеском в глазах. Он стоял средь косых лачуг и упавших изгородей, словно насмехаясь над самим нищенством и голодом жалкой деревеньки.
--Пошли по домам, расспросим, чего здесь стряслось, а уж потом и суждения строить станем. – Хмуро произнёс Сафрон, больше не желающий видеть пакостную улыбочку, выбранного им для странствий товарища.
Четверо молодых здоровых мужчин направились к самому крепкому дому из всего селения. По их мнению, если и была возможность остаться в живых, то лишь у этих наиболее зажиточных хозяев.
Внутреннее убранство дома сильно разочаровало, оно в какой-то степени заставило содрогнуться зашедших людей. Сжавшееся сердце Сафрона тут же отразилось на мне эмоциональной встряской. Любые сильные чувства человека, у которого я находился внутри, отражались на мне хоть и кратко действующей, но довольно мощной эмоциональной встряской. Его грусти и печали, словно через сито просеивались через меня, заставляя сопереживать помимо моей воли.
Давно неметёный земляной пол, грязные занавеси на окнах, покосившийся затёртый стол с огромным слоем пыли – создавали впечатление давно покинутого места. Куча тряпья на печи издавала неприятный запах отхожего места. Стоять среди подобного запустения становилось всё больше и больше нестерпимым. Мы с каким-то неприятным осадком стали поворачивать к выходу из помещения, которое уже язык не поворачивался назвать домом, как смердящая куча на печи зашевелилась и из-под неё показалась давно нечёсаная голова древней грязной старухи. Её подслеповатые глазки блуждали, ища видимо того, кто мог издавать вполне человеческие звуки. Сафрон, не давая опомниться своим товарищам, повернул обратно и прямо вплотную подошёл к печи.