Креп и разрастался рябиновый куст. Как ни тянулся он к солнышку, набирая сил, ствол всё равно, оставался изогнутым. Его ветви раскидывались, образовывая замысловатую крону, но они, как будто понимая своё предназначение, не торопились быть похожими на своих сестёр. Его кора становилась шероховатой и уже напоминала змеиную шкуру, замершего между резными листьями гада.
Годы проходили, показывая смену дня и ночи, лета и зимы. Старец стоял, непреклонно вонзившись взглядом в зачарованную поляну. Ещё чего-то осталось в запасе невысказанного, чему должен был оказаться я свидетелем. Огромное ласковое солнце вставало над лесом, оживляя его утренними красками. Птичье звонкоголосое пение радостно приветствовало наступление нового дня. Посеребренная листва от росы, лежащая причудливым узором, делала непроходимую стену из высоких деревьев искусным ковром. Даже чёрный камень, в центре поляны был просто унизан драгоценными переливами утренней влаги.
Невысокая светловолосая девушка появилась в умиротворённом лесном уголке внезапно, отдёрнув сказочный полог нерукотворного ковра, она с опаской приблизилась к холодному валуну. Обойдя камень кругом, будто решаясь на что-то, она стала громко, нараспев произносить какие-то странные слова. Ей не потребовалось, как когда-то её деду чертить на земле причудливые знаки. После недолгого заклинания она просто попросила хранителя выйти к ней, и её призыв был услышан.
Столб слепящего жёлтого света ударил в камень, растопив выход для спящего старца и, когда он выдался вперёд под яркими лучами солнца, то она припала к его ногам.
--Тяжко мне жить стало. Не лажу я с людьми. Да и отец, будто прокажённую, всё по лесам прячет. Помоги роду не сгинуть. У его брата уже внуки на свет родиться стали, а я дитя на руках не держала. – Со слезами умаляла девушка. Без слов старец подошёл к рябиновому кусту, простёр над ним свои иссохшие руки и в мгновение ока перед ним возник незатейливый деревянный посох с изогнутым основанием в виде змеи.
--Возьми посох, вижу, что время твоё пришло. Теперича он твоим хранителем станет, но покудова о внуках заботу не примешь, отец твой держателем его будет. Ко мне больше не приходи, твоя судьба сама тебя поведёт, а посох этот советчиком станет. Он теперича отныне и до веку твоим станет, и потому в ком больше твоей силы почует, к тому и переходить станет. Не будет ни у тебя, ни у кого другого воли передать его, пусть даже в самые лучшие руки. Ему самому хозяина выбирать наречено. Живёт в тебе сила за заблудших молиться, потому, как только нужда случиться, отзываться заместо меня станешь. Силу свою сама познаешь, а я тебе с этих пор не советчик и не защитник. Думай, откликаться заблудшим росткам твоим или нет, а если и откликнешься, то не кажному, только тому, кого сама кровь выберет, тем, кто время превозмочь не испужается. С тем и прощай. – После последних слов, валун легко ушёл в самую глубь земли, будто его никогда там и не было.
Продолжало светить яркое утреннее солнце. Птицы старались перекричать друг друга, словно что-то важное зависело от этого в их хлопотливой жизни. Старик, похожий на приведение, стоял в густой тени единственной липы и пытливо рассматривал меня, будто я стоял перед ним в своём обычном виде.
--Раз время тебя выбрало, то знать многое от тебя сейчас зависит. Выбирать дорогу каждый может, но только не каждому под силу её одолеть. Проклятие никому не по сердцу, а тем более, что впопыхах брошенное. Думаю, что поможешь его снять, если всё увиденное не забудешь. У каждого смертного в роду грехов не один мешок набрать можно, но каждый ли его отмолит? А тебе честь уготована – от томления духа всего твоего рода, избавителем стать. Не важно, что некоторые этого и не заметят, главное, что Он твоё стремление увидит. Правд на грешной земле не перечесть, у каждого своя, но самая достойная та, что Он нам оставил. А теперича дуй отседова, да крепко подумай, прежде, чем дел наворотить. – Усмехнувшись одними бесцветными глазками, которые проникновенно одарили едва уловимым теплом, старик вошёл в камень и исчез.
Состояние невесомости и необыкновенной лёгкости передвижения забавно закручивало лёгким порывом летнего шелеста листвы. Заигравшийся ветерок, решил напоследок пошалить, испытывая мою невероятную лёгкость. Изловчившись, он забрасывал меня на самые высокие макушки деревьев, а потом опрометью опускал вниз и тащил через кустарник. Куражась передо мной, он будто чувствовал, что этим только больше веселит обалдевшего от веселья путника, чем пугает. Даже, когда я скорее по привычке старался зажмуриться, он только что не хохотал, принимаясь подкидывать выше и опускать стремительней.