--Чего тебе от меня сейчас так понадобилось, что стал ты мою жизнь вспоминать? Она моя и тебя, братец, давно уже не касается.
--Да так, ничего. Пустяковинка одна. Тебе она всё одно ни к чему, ты ведь привык один. – Стал говорить елейным голоском со странно милым выражением, вдруг, доселе непримиримый и злобный, даже пропевая каждое слово, дымный старик.
--Говори толком и не юли, знаешь, на меня твои личины не действуют. Мы одной крови, я тебя наскрозь вижу.
--Отдай мне эту собаку, да ещё просьба небольшая, не заходи в ближнюю от сюда деревню. На этом и разойдёмся, а то до скончания века друг дружку ненавидеть останемся. А этого ни ты ни тем более я – не желаем.
--И даже родительского оберега не попросишь? И, как прежде батюшкиной записи не надо?
--А зачем они мне теперь-то? Силы я своей от тебя не скрываю, только и держит, что родная кровь от расправы над обидами тобою чинимые. На власть, тоже надёжа имеется. А вещи родительские всё одно тебе передать некому. Людей любил-любил, да один на всём белом свете покинутым и забытым остался. Передать-то некому. – Толи кашляя, толи смеясь, стал захлёбываться старик в столбе плотного белого дыма. Не стал отвечать ему ничем сидевший у костра согнувшийся путник, только легонько подул и дым со злым кашлем рассеялся, отдаваясь глухим раскатистым эхом по речным лугам.
Одинокий и сгорбленный старик, был ещё в силах позаботиться о себе. Его отшельничество у маленького лесного озерка не было очень-то гладким, но и в уединении он находил, особенно в последние годы, мир и душевный покой, свои маленькие радости и упоения такой затворнической жизни. Всё отпущенное ему Господом время он стремился помогать страждущим и болезным, по завету своих родителей, старался никогда не отвечать злом на зло. Пробовал и при церкви жить, да помогать незаметно прихожанам, только людская слава с одной стороны, поняв и оценив его дела, ему старалась не мешать, так другая – с таким же рвением, лупила по нём по чём зря. Терпения и сил по молодости не занимать, конечно, вот только порою, люди в плохом дружнее и смелее случаются чаще, чем в добром и полезном. Пришлось ему после этого по многим дорогам поскитаться, да не раз и милостыню попросить, не раз битым за то быть, да не раз осмеянным. Не нашёл он со своим даром в молодые и сильные годы применения. Везде преследовала его слава колдуна, да смутьяна. От непонимания его дара и чистого стремления бескорыстно помочь, обвиняли в ворожбе и темноте умыслов. Лишь много лет спустя он узнал о брате своём, который пошёл, добиваться славы и власти. Искуситель, говорят, завсегда рядом с человеком, за правым плечом его прячется, и дай волю желаниям своим, так сразу отклик получишь. Вот и угодил в сети сам того не ведая, что до скончания веков неволен теперь. Всё, чему родители с измальства учили, не на то потрачено станет. Кто ж рожденному слепым объяснить сможет, что такое солнечный свет, коли он его с теплом от лучины завсегда перепутать норовит. Так и с ним горемычным случилось. Отыскал старший младшего, как недоброе почуял. Стал уговаривать, да толку не вышло, только себе ран, да обид прибавил. На ненависти и обидах, отринул младший брат родительское благословение, да и принял чужую сторону. По примеру старшего в лесах уединение нашёл, но не для правых молитв, а для смущения людского, да накопительства силушки чёрной. А старший, только молился, да к покойной одинокой смерти готовился. Много уж лет родителей, братьев на свете не было. Под крылом у Господа покоились, оставив на попечение старшим – сестру, да мать престарелую. Младший как ушёл, так и могилке не поклонился, а старший, прознав о любви своей сестрёнки к местному кожемяке, доброй единственно родной душе, справил свадьбу и ушёл из родительского дома, что б жили молодые в довольстве и сытости, навстречу непониманию людскому, и нелёгкой судьбинушке своей. Вот, когда с походной катомкой отправился, догнала его сестрёнка, да отдала свёрток из матушкиного платка скрученный. На прощание только и произнесла, что ему он по праву принадлежит. Так мол, родители распорядились, отдать тому, кто про кровь родную не забудет, да памяти их верен останется. На этом она и порешила, что кроме него ей отдать благословение родительское не кому больше. Многое пережив в своей жизни, многое повидав и испытав, решился он на родительский завет посмотреть довольно долгое время спустя, да обомлел от увиденного. На развёрнутом материнском платке лежали письмена отцовские, которые он в детстве от детей своих прятал и трогать не разрешал, а ещё мамин оберег, который она всегда на шее вместе с крестиком носила на толстой бечёвке. Нахлынули разом воспоминания, разбередили старика. Вставал перед глазами, как живой могучий и сильный отец, рядом нежная и такая тёплая матушка. Смотрели ласково, будто защитить от чего хотели или предупредить о чём. С ними всегда так надёжно и защищено чувствовал себя в детстве старик, что невольно и сейчас передалось ему их родственное тепло. Вспомнил он, о их мытарствах от людских наговоров терпеливо переносимых, но никогда худым словом о мучителях не отзывавшихся. Говорили, что от боязни это у них, время пройдёт, заботы навалятся и позабудутся тогда страхи. Так всегда и выходило, но только не в последний раз. Воспоминания старого человека, прожившего много лет, текли рекой, не замечая наметившегося рассвета. Вставали рядом, не давая ответов или намёков на грядущее. О лёгкости, да праздности ему говорить не нужно было, знал, что того не будет, а перемен важных все одно не избежать. Даже, когда их отец в детстве заметил набиравшуюся силу необычную в сыновьях, сразу стал готовить к великому терпению и жестоким испытаниям, коих потом встретилось не перечесть. Научился тогда старик видеть в каждом прожитом дне дар Господень, молиться в лесу не хуже храма, да и обиды не копить, чтобы себя не растерять.