На что собака лишь глаза в мою сторону скосила и дальше принялась исполнять свой ритуал.
--Она хранитель этого места. Её сюда так давно привели, что она и сама об этом не помнит. Так и живёт здесь, и службу правит преданно. На своём веку так много видела, да столько знаний приобрела, что с тобою, да со мной не сравнить. Эх, если бы говорить могла, то порассказала такого, что и во сне не присниться.
--Это про что же?
--А вот про то, что, к примеру, за границей этого места я могу только зов услышать и всё. А вот Гашенька и без зова слышать может, да ещё и дорогу указать способна. Даже на разное зло дальнее ли ближнее у неё свои знаки имеются.
--Ну, типа барометра на плохую погоду, на необычное реагирует, так и она на чужое зло?
--Это ещё почему чужое? Зло чужим или родным не бывает, оно просто зло.
--А помнишь, баба Агаша, когда я в первый день у тебя на завалинку выполз, ты тогда сказала, что морок мог у меня душу выпить. Так ты говорила про то зло, которое тут живёт. Значит, есть ещё которое среди людей и оно разное.
--И да и нет. Вот, например, умер человек без покаяния, с душой порочной, разными грехами изъеденной, так такая душа голодной и начинает шастать по разным местам. Только случай какой подвернётся, так она тут как тут со своей не шибко грозной, но всё же гадостью. И ведь в чём её сила-то, что её никто рассмотреть не может, а поиграв, да помучив всласть какую пару тройку людишек, сюда летит, хоть и баловство, да силушку показать видимо всем надобно. Правда иногда бывает, что летят с просьбой помолиться за них, но таких мало, больше всё норовят через сладкие речи присосаться к хранителю, да голод свой унять. Они ведь когда голодают, знаешь как мёрзнут, а у нас сил поболе чем у простых людей, поэтому мы для них вроде самого вкусного, да сытного. Потом и тепла надолго хватает.
--Так они же могут в любом месте остаться и жить. Чего бояться-то, никто не видит, не слышит и еда всегда под боком, и даже прогнать по всему выходит некому.
--А кто ж разрешит-то? На это им тоже разрешения выспросить надобно, но только его редко когда дают.
--Что-то совсем не понятно, у кого им разрешения спрашивать? Да и для чего, если они всё равно для всех незаметны.
--Для всех людей, но не грузи ты сейчас себя этим. Поймёшь, когда надо будет. Иди в избу, да полезай в бочку, что ближе к печки, а опосля мне кричи.
--А ты это что же, решила со мной вместе помывку устроить?
--Не с тобой, а тебя, голубок. Не таращи глаза-то, всё одно, как сказала, так и будет.
Зашёл я в избу, скинул одежду, а в бочку, оказалось, залезть труднее, чем я думал. Попыхтеть порядком пришлось, прежде чем внутрь залез. С ободранным коленом и сильно припечатанным локтём, постарался разместиться, на сколько это место позволяло, удобно, только после этого позвал бабушку. Забавности этой старушке было не занимать. Она вошла с закатанными по локоть рукавами, в фартуке и платке, подвязанном назад, как у рокеров бандамы. Вся в чёрном, она смотрелась, что ни на есть натуральной рокерской передовой бабушкой. Комната избушки превратилась в баню по-чёрному. Подбросив в печь можжевеловых веточек, она стала плескать водой на край печи. Аромат растекался приятный и расслабляющий. Стало так хорошо, что двигаться совсем не хотелось. Но хозяином положения был в очередной раз не я. Мой бравый банщик давал указания даже по поводу мытья собственного тела, а мне ничего не оставалось, как тут же безропотно выполнять. Ну, чем не армия, а? Она всегда была права и стояла на своём до последнего. Всё же, один момент мне нравился во всём этом происходящем безумии. У меня неведомо откуда появилась заботливая бабушка, которая так внимательно опекала меня, будто малого дитя.
Следующие два дня, она давала уроки православия. Учила, как должно молиться в храме, как готовиться к причастию и что оно значит для верующего человека. Объясняла так старательно, что порой одно и то же повторяла не то что бы дважды, а даже и трижды.
Наконец, для меня наступило это долгожданное утро. Разбудила баба Агаша, аж затемно. Провожала нас только Гашка, и то вроде человека, её грустные глаза попеременно смотрели то на одного, то на другого. На пороге дома она села и стала смотреть нам в след до тех пор, пока мы не скрылись из виду. Идти пришлось гуськом, бабушка впереди, ну а я позади неё. Шла она быстро, для своих лет даже слишком, поэтому идти за ней было сплошным удовольствием. Меня же грела мысль о том, что наконец-то закончилось моё заточение и хоть куда, но всё же идём мы к людям. И вот тут-то я и поймал себя на мысли о том, что, не смотря ни на что, я все таки пленник, но такой, который удивляется и умиляется от своего необычного плена, не стремясь бежать и обмануть своего надсмотрщика. Удивление и вправду вырастало во мне и не давало покоя, почему же бежать от этой бабки не входило в мои планы.