--Может у тебя долги какие, так ты скажи. Заложим имение. Дитё ведь родное. Ты нам дороже всего. Прошу тебя, не молчи, скажи хоть что-нибудь. – Умоляла, причитывая и заламывая руки, моя мать. – Почему объясниться не желаешь?
--Если на девке дворовой помешался, так женись. Воля на то и дадена человеку, чтоб разное желать можно было. И не позор это вовсе, коли душа того, страстно желает. Ты не думай, и не такое на Руси видали. – Не выдержал большой, грузный и по всему видимо волевой, мой отец. – Да не молчи же ты, видишь же, на всё мы с матушкой твоей согласные, просто, как милости просим у тебя объяснений. На этих словах в душе у меня будто всё помутилось, захотелось прижаться к этим родным людям и как в детстве снова почувствовать их защиту от всяких страхов, но только был я не маленьким мальчиком, а, на мой взгляд, довольно взрослым и состоявшимся уже человеком. Поэтому, сбиваясь, мне пришлось выдавить из себя хоть и бессвязные, но все-таки объяснения.
--Я слово дал, поймите. Я за вас молиться стану. Ну не смотрите вы так на меня. На доброе дело собираюсь, только на доброе, как вы учили.
--Ты это что же в монастырь, что ль собрался? Так, дорогой ты наш, только скажи, в какой. Мы же завсегда за Богоугодное дело стояли. Только тихо радоваться, да молиться за тебя станем. Не лишай нас горемычных надежды, а может, и вовсе отдумаешь, да и останешься, а?
--Нет, я слово дал, потому и отступить не могу.
Сердце до такой степени разрывалось от любви и жалости к этим людям, что я опрометью бросился к лестнице. Перескакивая по давно знакомым ступенькам, буквально пулей выскочил на улицу, где у порога меня уже ждал красивый гнедой жеребец. Вскочить на него не составляло ровным счётом никакого труда, а, тем более что умчаться от укоризненных глаз родителей. Сначала полем, а потом лесом, я скакал не чувствуя рассекающего ветра, хлещущих веток, даже не особенно старался уворачиваться от хлёстких ударов по лицу, молодых и длинных ветвей орешника, думая, что заслужил это от них в полной мере. Вывернув коня на просторную поляну, меня сразу же встретил лешеватого вида мужик с большими натруженными ручищами и колючим недоверчивым взглядом из-под заросших бровей. В длинной, неподпоясанной рубахе и в штанах с огромными, неумело поставленными заплатками. С ним стояла молодая девушка с распущенными волосами и необыкновенно чёрными глазами.
--Сюда, барин, сюда. – Они махали мне руками, указывая направление. Спрыгивая с коня, я тут же отправил красавца домой и устремился за странной парой. Идти не получалось, мне приходилось бежать чтобы только не потерять из виду этих людей. Весь мокрый, словно и впрямь после пробежки я и очнулся.
--Да-а, знать и впрямь у тебя память родовая дюже сильная. Ты своего прародителя вспомнил, а это дорогого стоит и тем более не каждому даётся. А Трифона-то узнал? Ведь от его греха спасать торопился молодой благородный барин, только и у него ничего не вышло. А раз ты всё это увидел, знать твой черёд пришёл у Бога на доброе дело благословения выспрашивать.
--Это про какой такой грех, уважаемый, вы хотели сказать? И кого я по какой-то очереди спасать должен? Уж будьте любезны, потрудитесь объяснить. – Ёрничал я, стремясь остаться на той же ноте сна, которая так запала, особенно с пояснением Трофима.
--Если по короче, то была когда-то в нашем уезде одна довольно зажиточная семья. Вроде все, что надо для жизни и даже сверх того имели, только одно горе, детишек Господь не посылал. Они уж молились-молились, по храмам разным ездили, да к праведникам разным обращались, а толку никакого. А тут на тебе, барыне тогда тридцать пятый годок минул, понесла она. Ох, и праздновали тогда все это чудо, гуляли на славу. Чего так смотришь? Ты одно пойми, по ту пору она старухой уже считалась. Это тебе не сейчашечное время, когда первенец в тридцать пять ничего удивительного, а тогда по всему выходило – дар Господень, который беречь и ценить надобно. Эх, и службу по такому случаю батюшка отслужил знатную, много лет о ней помнили. Да и про барыню наперебой говорили, что Богоугодная она, поэтому и послал на старости лет такое утешение. Сколько радости и среди простых крестьян, да работников стало, каждый гордился чужим счастьем, словно своим собственным, на воскресной службе не было семьи, которая не поставила бы свечку за здоровье своей барыни. Добра и участия, как не крути, раньше всё равно больше было. Да и сам барин, каждый месяц к себе в дом батюшку звал, на освещение, да и просто для благочестивых бесед. Вроде и незаметно подошло время осенних свадеб. У барина был дворовый молодой работящий мужик, которому уж года два-три назад надо было бы жениться, а он, из-за незаменимости своей, даже помыслить об таком не мог. Вот и пришло в голову хозяину на радостях в эту осень свадьбу и своему помощнику справить. Девицу выбрали ему в соседнем селе. У помещиков уговор на ту пору был: каждую осень менялись они женихами и невестами. Вот и в этот раз, предложили соседи девками поменяться. А Трифоновы господа и обрадовались, им именно одной невесты и не хватало для их любимца. Крепкому работящему парню, как раз не хватало в доме разумной хозяйки. Так что Машенька для Трифона, словно долгожданный подарок стала. Красивая пара, красивые имена, чего вроде бы ещё и желать для счастья. Только вот про Машеньку эту слух нехороший ходил, будто не простая она. Только Трифон, да и другие поначалу за зависть все разговоры приняли. Уж больно она хороша собой была, а при такой красоте не заносилась, глаза долу держала, чужих сторонилась, на работу охочая, на слово скупая, за нарядами не гонялась, а то, что носила, всё чисто было, да по ней подогнано. Странной была только красота её при такой жизни. Когда она улыбаться старалась, со стороны выглядело, что насмехается над человеком. Ну, а если серьёзная, да задумчивая становилась, то вроде как заносится, знаться не хочет. Вот и приходилось сиротинушке с опущенными глазами на люди выходить.