Только после многих лет Мария дала о себе знать Трифону и то, потому, что у него осталось самое дорогое в её жизни – дочь. Хоть отец в ней и не чаял души, стараясь выполнить любое желание, девочке очень не хватало матери. Любить за двоих с каждым годом получалось всё сложней и сложней. В год, когда девочке минул пятнадцатый год, случилась с Трифоном самая тяжёлая расплата.
Как-то, идя уставшим с работы, он заприметил неладное возле своего дома. Такого ещё не было, чтобы барин на бричке к нему подъезжал, да и коней у него таких тоже не водилось. Два молодых здоровых жеребца одной масти стояли у калитки его дома, собирая толпу зевак своим величавым видом. Тонконогие и высокие, они наводили страх на хозяина бедного домика, неладное что-то отозвалось в душе и прокатилось по плечам. Постаревший и обомлевший отец, открыв дверь увидел давно знакомых гостей у себя за столом и бедную свою девочку скромно и боязливо присевшую на край его любимого табурета. Будто искала защиты хоть у кого или чего-нибудь. Кряхтя, стараясь не показать своей растерянности, он присел напротив гостей и удивился снова. Машенька, которую он знал, сидела перед ним ещё более красивая, и казалось даже более молодая, чем прежде. Она, не обратив внимания на пришедшего, продолжала разговаривать с девочкой, как ни в чём не бывало.
--Здравствуйте, гости незваные. – Стараясь лучше рассмотреть бывшую жену, проговорил Трифон.
--Мы не к тебе приехали, так что можешь не раскланиваться. – Уверенно глядя в глаза, произнесла некогда застенчивая и скупая на слова Машенька.
--Вижу, что не ко мне, только в дом ко мне пожаловала, так что придётся и хозяина терпеть.
--Тебя терпеть не впервой, только в обиду себя больше не дам. Довольно меня намучил, по гроб жизни не забуду, да и ты теперь и тебе не дам. Если Анюта со мной поедет, то твоего позволения спрашивать не стану, заберу дочку и только ты нас и видел.
--Не дам… Не позволю… -- Задыхался Трифон от такой новости, но сказать, а пуще того сделать он и впрямь ничего не мог. Его Машенька стала настолько чужой и не знакомой ему, за эти минувшие годы разлуки, что он не понимал, но чувствовал проявление в ней ещё чего-то, что больше всего настораживало и не давало уверенности в себе. Да ещё и дикость с его стороны, много лет назад так поглотившая в нем всё человеческое отзывалась в этом времени её болью и отчаяньем. Сам понимал – воротящего не будет, как не было и прощения в глазах у этой незнакомой ему женщины. Старая боль тянула, не давая сообразить, как добиться не прощения, нет, только того, чтобы она снова уехала, оставив ему Нюрочку. Поэтому, не показывая вида «гостям», он напустил на себя вид грозного хозяина, который в силу только ведомых ему причин ещё не вышвырнул их из дома.
--Зачем она тебе? Ведь жила ж ты без неё, почитай, что около пятнадцати годков.
--А как жила, то тебе не ведомо. Да и сейчас не к чему знать. Что было, то прошло и быльём поросло. Одно покоя не давало – разлука с дочкой. Как только ты мог такое сотворить, ведь не чужие же были. И полюбил даже вроде бы… -- Стараясь затронуть за живое и посмотреть в самую душу, говорила Мария. Нет, всё-таки, что помолодела она за эти годы, было неправдой. Она просто стала не молчаливой, а холодной и жестокой. Говоря о своей боли, она будто о другом человеке рассказывала. Ни единой слезинки не набралось в этих чёрных омутах глаз, только красноватые огоньки играли, стараясь, толи выпрыгнуть, толи погаснуть, не выдавая настроя хозяйки.
--А что за дочкой сейчас пришла, опять же получается – не тебе меня корить. Венчанную жену, избив, на улицу выгнал, дав толпе сбродной надо мной покуражиться. На мольбы и крики мои наплевал, единственное дитя отнял, а теперь сидит и думает, как снова от меня избавиться сможет. Только сердце моё с жалостью и человечностью на этом пороге много лет назад осталось и теперь не тебе, а этой маленькой девочке решать, с кем ей лучше будет. Если бы не Сафрон, то не видать мне может и света белого более. Да вот и Фёдор ещё подоспел.