Его кратковременные, но периодичные посещения усадьбы своей тётушки, стали в последнее время всё больше и больше удлиняться. Всё чаще и чаще стал задерживаться его взгляд на худенькой яркой дворовой девушке. Всё рассеянней он стал выслушивать жалобы своей брюзжавшей и постоянно недовольной тёти, пристально следя за передвижениями скромной холопки, которая будто нарочно превращаясь во всё более изящную красавицу, будоражила его, заставляя чаще навещать свою единственную родню. А та, в свою очередь, будто ненароком, находя при этом какую-то важную работу, старалась выслушать его пылкие речи о принадлежности человека не только к обывательской жизни, но моментах, при которых становиться необходимым отдать себя в услужение более высоким целям. Всё для того, чтобы спасти не только свою, но и другие, зачастую невинные души. Он так искренне и пылко отстаивал своё мнение, что терял контроль и не замечал, как говорил, повернувшись в сторону необразованной дворовой девки, забывая о непримиримых нравах своей тёти. Их перекрещивающие, будто случайно взгляды, становились заметны своей пылкостью остальным. Их молчаливое любование друг другом становилось очень заметно для окружающих. Елена Владимировна, пережившая, но не смирившаяся с изменой мужа с простой крестьянкой, взятой в дом для услужения, стала особенно резко реагировать на появление простолюдинок в комнатах при посещении и, тем более беседах, такого чистого и бесхитростного Сафрона. Её болезненная неприязнь ко всем девушкам, обслуживающим дом, росла с каждым годом, усугубляя в особенности пребывание в доме бедной Груши, которая с нетерпением ждала большого праздника, после чего намеревалась тут же покинуть, ставшие ей за эти годы ненавистными барские хоромы. Барыня, не имея пристрастий, кроме Груши среди холопок, просто не любила их всех, потому приказала не входить при посторонних никому в комнаты, за исключением уже старых слуг, таких как Глаша или Степан, да и то, на случай острой нужды. Только вот чему быть, того не миновать.
Однажды вечером, выйдя после колготного дня во двор, Машенька дольше обычного задержалась на свежем воздухе. Она не могла надышаться свежим морозным, уже не осенним, а скорее зимним воздухом. Первый ледок набрасывался на мелкие лужицы каждую ночь и блестел, словно тонкое стекло, покрывая сверкавшими островками весь двор. Растущий месяц в окружении ярких звёзд до того был хорош и светел, что девушка невольно залюбовалась им. Ей вдруг так захотелось верить, что пройдёт время, когда и в её жизни станет больше счастья и покоя. От неё отстанут страшные сны, которые с самого детства не давали покоя своими погонями и тёмными уродливыми, тянущимися к ней, когтистыми лапами. Никто не станет тянуть куда-то и лезть прямо в голову, копаясь там и просматривая даже самые потаённые девичьи мысли. При этом, цепляясь и стараясь сделать больно, при напоминании, откуда она явилась в этот мир. Порой, она снова хотела оказаться маленькой, чтобы никто не смог заметить её присутствия или пожелать найти несчастную беглянку. Дальнейшая жизнь порой из-за этого казалась Машеньке не просто невзрачной, без всяческих надежд, а иногда доводила до крайней печали. Прошлое, которого она ясно вовсе и не помнила уже, не давало освободиться, чтобы жить проще, радуясь каждому дню. Острее и злее стала она ощущать своё неприятное положение особенно, после искренних и запальчивых речей молодого человека. От его горящих, зелёных, наполненной глубокой верой глаз ей становилось легко и спокойно. Почему-то на него она могла и смотреть прямо, не пряча своих, чем-то провинившихся перед самой природой, глаз. У него не кружилась голова, он не проваливался или не тонул в них, когда другие не выдержав, терялись и столбенели. Словно всё, что досталось ей от отца, засыпало и оживало лишь мамино, доброе внутреннее тепло.