Особенно выделились на суде две речи прис. пов. Казаринова. Он защищал сначала Парфенова, старшего механика с бр. "Орел", и затем командиров Лишина и Григорьева с броненосцев "Апраксин" и "Сенявин".
"Роль старшего механика на судне — не боевая. Ему вверяется наблюдение за паровыми машинами и прочими механизмами корабля. В его область, кроме командира, никто не вмешивается; но зато и он не должен вмешиваться в другие области. Не должен, да и не может. На нем лежит слишком много обязанностей; сотни забот лежат на нем и днем и ночью. И чтобы честно исполнить свой долг, старший механик должен всецело уйти в этот мир механизмов, мир требовательный, капризный, не терпящий ни малейшего отлагательства, требующий к себе самого полного внимания. Свидетели показывали, что Парфенов был труженик необыкновенный; за ним было много заслуг и громадный опыт. Он целый месяц не выходил из машинного отделения, не появлялся в кают-компании и даже спал, не раздеваясь, на случай, если его потребуют в машину. К утру 14 мая ни Парфенов, ни его команда свежими силами не обладали, а роковой бой не мог пройти для них бесследно. Ужасы боя переживаются внизу тяжелее, чем наверху корабля: видеть опасность в глаза — отнимает половину ее гнета. С разгаром боя работа в машине растет; приказания сверху становятся все лихорадочнее, а работа затрудняется: то вентилятор вместо свежего воздуха начинает накачивать в машину мелинитовый газ от разорвавшегося снаряда; то проникает дым пожара; с командой делается дурно, люди падают в обморок… Грянул удар, снаряд вырвал из дымовой трубы громадный лист и швырнул его вместе с ревуном внутрь трубы. Еще удар, — и сквозь колосниковые решетки хлестнул в машину дождь осколков от разорвавшегося снаряда; надо бежать смотреть, не попали ли осколки в машину. Еще удар, — и гигант-броненосец дрогнул, вильнул с курса, начинается крен. А механику опять работа: надо спешить выравнять этот гибельный крен. Треск снарядов, дым, чад, ужасающие известия сверху, — все это бьет по нервам, угнетает душу, цепенит мысль. Все сплывается в какой-то хаос, теряются грани между жизнью и смертью; и только одно чувство, долг службы, бодрит, руководит, держит всех на посту. По своему назначению механик — не воин. Его область — машины, цифры, формулы, расчеты. Его радости — исправность и быстрый ход машины. Его печали — ревматизмы, ослабление зрения от вечно искусственного света, слабость легких от вдыхания угольной пыли и машинных испарений. Отвага, эта доблесть воина, ему не нужна: машина не любит и не ценит ее. Механик должен обладать мужеством пассивным. Он должен забыть о бое, спокойно следить за манометрами и др. аппаратами, исполняя с пунктуальной точностью все приказания сверху. Он должен примириться с мыслью, что его машинное отделение станет для него гробницей; и под грохот рвущихся котлов, рев пара он опустится навсегда в водную могилу… Парфенов выработал в себе это чувство. Во время боя он ободрял команду и своим примером учил ее, как надо действовать. После боя и минных атак — новая работа: всюду поломки, порча, везде нужен глаз механика. Парфенов, не спавший по ночам во время пути, за последние 3 дня перед сдачей вовсе не смыкал глаз. В последнюю ночь после боя, кроме исправления машин, он занимался еще перегрузкой угля из верхних ям в нижние, чтобы понизить центр тяжести броненосца, уменьшить опасность перевертывания. Ночью еще жили надеждами: думали, что наша эскадра еще не разгромлена окончательно; надеялись, что обычный в это время года туман даст возможность уйти во Владивосток, что Японцы уйдут за снарядами, а потом не догонят. Но настало утро, а с ним вместе и полное разочарование. Все поняли, что смерть неизбежна и стали к ней готовиться. Парфенов приготовил корабль к затоплению, доложил об этом командиру и спустился в машину… Парфенов сделал все, что было в его власти; а за то, что было вне его воли, его судить нельзя… Распоряжения затопить броненосец не последовало".
Защищая командиров Лишина и Григорьева, прис. пов. Казаринов говорил следующее:
Сдача крепости или судна всегда ложится на совесть народа. Сердце народное всегда будет скорбеть; оно должно скорбеть, как-бы мы основательно ни доказывали ее неизбежность. Но сердце — плохой путеводитель по статьям закона. Вот и у обвинителя тоже две области смешиваются: область сердца и закона; и там, где закона недостаточно, он дополняет его велениями сердца. Командиры обвиняются в том, что сдали суда; но суда не есть самоопределяющееся целое. Командир, раз есть флагман, не является хозяином даже своего судна, — он только посредник для отдачи приказа адмирала. Приказ адмирала — вот закон. Действия адмирала могут в некоторых случаях казаться ему странными, даже опасными, но повиноваться им он