— Что в них хорошего?
— До сих пор я как-то над этим не задумывался.
— Ну а теперь советую подумать, — сказала девушка.
Лейтенант сделал глубокую затяжку и задумался.
— К примеру, хорошо, что они всегда под рукой.
— А еще?
— И свободно умещаются в кармане.
— А еще?
— А еще они хороши тем, что с ними хорошо.
— Надо же до такой премудрости додуматься! — улыбнулась девушка.
— Попробуй додумайся, — тихо улыбнулся и лейтенант. — Вам не понять, что это и в самом деле величайшая премудрость. Ведь можно жить и по-другому, не так, как живете вы… Когда у человека нет никого и ничего. Когда все время кажется: вот-вот конец. Еще пять минут, или десять, или четверть часа… И тогда можно закурить, бросить окурок, закурить снова — чтобы каждую минуту, покуда жив, тебе выпадало что-нибудь приятное.
Он умолк. Девушка тоже молчала. И вдруг бросила на него колючий взгляд.
— Но ведь теперь у вас есть кое-кто, — сказала она.
— Теперь — есть.
— Значит, и в этой гадости нужда отпала.
— Тоже верно.
— Тогда извольте отдать мне ваши сигареты.
Она вывернула у него все карманы. Сгребла пачки в охапку и отдала их толстой цыганке, которая сидела неподалеку на огромном узле с пожитками. Возвратясь к лейтенанту, девушка смерила его взглядом.
— Эту тоже погасите.
Он сделал еще одну затяжку и затоптал недокуренную сигарету.
— Вам не будет без них плохо?
— Нет.
— Стою я одной сигареты?
— Вы стоите в миллион раз больше.
Они сидели и молчали. Тишина в них стала такой глубокой, Точно они высказали друг другу все. Молчать было очень приятно. У обоих не было никаких других желаний, только бы сидеть так вечно, до самого конца войны. И вдруг эту хрупкую тишину нарушило какое-то жужжание. Вернее, даже и не жужжание, а какой-то едва уловимый ритмичный шум, точно капала вода. Толпа замерла, притихла, внимательно прислушиваясь, а когда стук колес стал отчетливо различим, внезапно всколыхнулась. Лейтенанта и девушку тоже подхватил этот общий порыв, поднял и повлек к поезду; они сразу потеряли друг друга. Лейтенант попытался было пробиться к девушке, но не увидел ее в толпе. Сетки с провизией плыли по воздуху, дети визжали, путаясь под ногами у взрослых, мелкие камешки на путях разлетались, взметаемые бегущей толпой; и эту плотную человеческую ткань, подобно узору крестом, то тут, то там прошивали рыже-красные жандармские перья.
Наконец он отыскал девушку. Высунувшись из окна поезда, она махала ему рукой.
— Подойдите поближе, — сказала она, когда он пробился к ней.
Он приблизился к самому окну.
— Не вас ищут эти солдаты? — шепотом спросила девушка.
Он сказал, что нет.
— Тогда почему бы вам не уехать вместе со мной?
— Потому что нельзя, — сказал он.
— Вы непременно должны вернуться на фронт?
Он сказал, что да.
— А нельзя придумать какой-нибудь предлог? — спросила девушка.
— Какой предлог? — спросил он.
Девушка задумалась. Вдруг лицо ее просияло.
— Нельзя ли, например, взять отпуск? — спросила она.
— Можно попробовать, — сказал лейтенант.
Раздался свисток. Состав дрогнул и пополз с черепашьей скоростью.
— Вот видите! — сказала девушка. — И от кого это зависит?
— От моего командира.
— Он подписывает приказ?
— Нет, — сказал лейтенант. — Подписать должен командир полка.
Он медленно шел вровень с поездом. Вместе с толпой провожающих, с машущими вслед поезду ребятишками, с грудастыми всхлипывающими старухами, с плывущими в прощальном взмахе платками, с ржаво-красными петушиными перьями.
— А он подпишет?
— Не знаю, — сказал лейтенант. Теперь ему приходилось почти бежать. — Это не только от него зависит.
— А от кого еще?
— От нашего генерала.
— Он очень строгий?
— Нет, не очень, — сказал лейтенант.
— Тогда, значит, он подпишет, — крикнула девушка.
— Вероятно, подпишет, — крикнул лейтенант.
— Почему — вероятно? — прокричала девушка.
— Почти наверняка подпишет, — прокричал лейтенант.
Поезд ушел.
Лейтенант остановился. Тяжело дыша, он махал рукой вслед. Махал до тех пор, пока загорелое лицо девушки не скрылось из виду. Он различал лишь ее руку, единственную золотисто-смуглую руку среди множества серых рук. Затем и рука пропала. Лейтенанту захотелось курить, он полез в карман, по привычке встряхнул коробок. Но сигарет ни одной не было.
Море волнуется…
Все неприятности начались за обедом, когда из рук у Олая выпал нож и, как назло, не черенком, а именно острием ударился о каменный пол. Он издал долгий, протяжный звон, подобно надтреснутому камертону; звук этот вибрировал под столом, раздражающе действуя на нервы, волной прокатывался вдоль позвоночника и гнал кровь к мозгу. Камилла вскочила с места и издала душераздирающий вопль, однако санитар и ухом не повел; он любовался из окна садовыми грядками и дроздом, расхаживающим между грядок. «Орут больные, конечно, противно, — думал санитар, — но в остальном с ними хлопот немного». Дрозд прыгал с грядки на грядку и радовался жизни, а санитар смотрел на него и радовался своей неопасной работе.