И вот, сейчас, когда мы неторопливо углублялись в лес, нагруженные огромными яркими рюкзаками с палатками, спальниками и харчами, заботливо подобранными коллегами из снабжения. Одетые в шикарные непромокаемые комбинезоны.
Снег вязкой кашей хлюпал у нас под ногами, но в глубине леса снег лежал в плотных голубовато-серых сугробах, и идти стало гораздо легче.
До лагеря надо было пройти километров двенадцать. Мы специально высадились на таком расстоянии, поводов для этого было несколько: прежде всего – нельзя привлекать к нашему появлению чужого внимания, но не маловажным явилось и моё соображение о противодействии. Я обратил внимание на проявление непостижимого при подходе к зоне лагеря – тем энергичнее, чем более мощное средство проникновения использовалось – Ерёменко на лошади, Фомич пешком, мы с пилотом на вертолёте. И если для Ерёменко и Фомича дело в основним заканчивалось достаточно благополучно, а для Фомича даже полным доверием, то мы, с пилотом, чудом выровняли машину у самой поверхности озера, да и до берега насилу дотянули, а уж о нашем состоянии на берегу я постарался не распространяться.
Конечно, все эти соображения носили более чем сомнительный характер, но, в отсутствии более достоверной информации, приходилось полагаться и на них.
И вот топаем мы осторожно, замысловато рифлеными подошвами туристических сапожек-луноходов, по сырому валежнику да по побуревшим палым листьям.
Осенний лес и гол и беззащитен. Черно-белый лес, думалось мне по аналогии с телевидением. Впрочем, как всегда в лесу, дышалось легко, и я испытывал лёгкость от свежего воздуха, от лесной тишины.
– Хорошо всё-таки.– с шумом выдохнул воздух Анатолий Иванович. Я обернулся к нему:
– Не бойсь, рады, что удалось вырваться? – я обнаглел от свободы, а может обычный туристический демократизм, вновь взял власть надо мною. Анатолий Иванович только улыбнулся мне в ответ.
Шли мы, в основном молча, без привалов, и только изредка переговаривались, когда приходилось форсировать какой-нибудь из каверзных распадков.
Когда до лагеря, судя по карте, оставалось километра полтора. Когда долгая дорого притупила внимание, и успела подзабыться цель похода, вдруг сзади донёсся до нас скрипуче-капризный голос:
– А кудать тёпаете, голубчики?
Я мог поклятса, что секунду тому, вокруг нас ни кого не было, да и в по зимнему обнажённом лесу и спрятаться было негде, и, тем не менее, оглянувшись, мы увидали стоящего, метрах в трёх под деревом, сморщенного, всего как будто облезлого, мужичка с пегой торчащей во все стороны клочковатой бородёнкой. Весь он был, как кипятком ошпаренный.
– Да вот к речке направляемся.– с удивлением я услыхал нотку угодливости в голосе Анатолия Ивановича, Мужичёк ехидно захихикал себе в кулак, скрыв глубоко посаженные белесые глазёнки свои во множестве морщин:
– Ох, и врёте вы все и даже брешите…Знаю я вас… – он погрозил, посмеиваясь, грязным кривым пальцем, потом вдруг сел под дерево, поёрзал задом, удобней устраиваясь, сморщился и заплакал, всхлипывая и горько причитая:
– Ой! – у него это было похоже на икание: – Ой! Горе моё горькое! Ну, чаго ето я во всём такой сумлённый?
Анатолий Иванович подошёл к нему ближе, подступил и я, ни чего не понимая.
– Бомж какой-то, психически ненормальный – думал я. С брезгливостью рассматривая, просвечивающееся сквозь клочья чёрных волос, на его голове, безобразные бородавки и струпья грязи, глядя на несуразное рваньё, одетое на нём.
- Да чего ж вы так убиваетесь? – начал сочувственно, всё более удивляя
меня, Анатолий Иванович: – Да что же это за горе, и не горе это совсем, а достоинство. Сомневаться – значить думать диалектически.
Мужичёк, при этих его словах, враз прекратил свой притворный, на мой взгляд, плач, оторвал свои грязные худые кулаки от глаз и спросил сварливо:
– Умный больно, да? Сматри, какой утешитель? А коль я из-за этого
сумленья обовязка справить не могу?
– Это почему же? – подыгрывая, спросил Анатолий Иванович: – Какие такие обязанности? – закинул он вопрос, кинув на меня испытывающий взгляд.
– Работа, уже давно ведётся работа, а я всё сообразить не могу, – спохватился я: – Да ведь это не простой бомж, мы-то ведь, уже почти в лагере!