Ночь не несёт облегчения, не несёт и сна. Он уже давно даже и не ложится. Скрестив ноги, застывает он перед потрескивающим тихонько бездымным благовонным пламенем, скачущем по искусно вырезанным из сандалового дерева поленцам. Смотрит он, полуприкрыв веки, на метающиеся в быстрой пляске сиренево красные язычки пламени. Как будто рассказывают они ему что-то, доносят торопливо, глотая окончания от чрезмерной почтительности. Незаметно подкладывает в огонь аккуратные чурочки, прячась в тени, огромный немой телохранитель, но давно уже разучился Повелитель замечать раба, весь обращённый в призрачный мир, рисуемый быстрыми языками пламени.
Знает он, если, долго не мигая, смотреть в пламя, то вдруг пропадает торопливая суетливость в метании пламени, утрачивает резкость их образ, расплываясь туманными пятнами, и если напрячь глаза, то эти туманные образы открывают за собой огромное пространство, и исчезает вдруг пропасть во времени, и видит он…
Глава 31
Вон, вдали, в седловине, между двумя пологими сопками, белесые пятна сгрудившихся юрт стойбища его отца. Прозрачный дымок, тоненьким штрихом застывший в неподвижном на закате воздухе. Длинная тень от вершины, подбирается к юртам. Синеющее глубиной наступающих сумерек небо. И наполняющий всё пространство крик… Долгий пугающе пронзительный крик ужаса, несущийся от юрт.
С детства был он трусом, боялся темноты, собак и лошадей, боялся теней и призраков. Страх, казалось, навсегда округлил его глаза. Ни для кого из родных не было это тайной, смирились они с тем, что не будет он опорой и надеждой рода, по-своему любили его, но ни кто не верил, что восславит он имя отца своего в веках.
И тогда, услыхав крик, остановился он, скованныё страхом, глядя, как неторопливо начала расползаться от юрт грязно-серая клякса овечьей отары. Как, поднимая за собой серый шлейф пыли, умчал за сопку обезумевший от страха косяк лошадей.
Что-то пугающе непонятное происходило в стойбище, чьи-то быстрые тёмные тени мелькали между юртами. А вон, кто-то в белом, побежал в ущелье, ища убежища среди растущего там густого кустарника, но метнулись серые тени на перехват…
Не стал он смотреть окончания погони, охваченный необоримым чувством страха, повернул он коня и во весь мах погнал его неведомо куда. Кто овладел его телом? Почему у него не оказалось сил, что бы противостоять этому захватчику?
Заныло давно уже равнодушное сердце, погрузившись в печаль о невозвратном, давно прошедшем…
Несколько бесконечных дней и ночей плутал он в горах, забыв о еде и воде, потеряв коня. Случайно нашли его почти обезумевшего, но помнит он с какой радостью встретили его родные, уже совсем потерявшие надежду, решившие, что угнали его ойраты во время набега. А он чувствовал себя предателем. Ни кто не спрашивал его – где был, что делал? Ни кто не укорял его, а он всё искал и искал себе оправдания, вновь и вновь уличая себя в трусости и предательстве.
Страх – обратная сторона богатого воображения, любую мелочь способно оно превратить в многоголового дракона ужаса. Простые обычные явления складывает оно в жуткие постройки. Тяжело человеку под тяжким бременем воображения, там, где другой пройдёт, даже не обратив внимания на происходящее, остановится он и затрепещет, увидав бездну и представив падение. В трое храбрее ему надо быть… Вчетверо…
Мечутся огненные всадники по поленцам, рисуя и стирая какие-то не узнанные образы, и сидит он, напряжённо всматриваясь, пытаясь увидеть нечто, ещё неузнанное.
Воображение его – его проклятье, но и его спасение, всё его без остатка направил он на борьбу со страхом, на отыскание причин страхов.
Он уговаривал и пресмыкался, натравливал и советовал, выматывал жилы из врагов, но, поначалу, делал это чужими руками. Ни когда не был он бохадуром-смельчаком, ни когда не сверкал подобно молнии меч в его руках, ни когда не мчался он впереди, заражая воинов отвагой собственного примера. Всегда был он сзади, следил за боем со стороны, ни когда не утрачивая связи со своими сотнями.