„Сейчас люди слабы, но и то преобразовывают поверхность Земли. Через миллионы лет это могущество их усилится до того, что они изменят поверхность Земли, ее океаны, атмосферу, растения и самих себя. Будут управлять климатом (будут! — С. К.) и будут распоряжаться в пределах Солнечной системы, как и на самой Земле…“
20 января. Английский самолет „Шорт“ — бесхвостый, треугольное крыло, взлетает вертикально.
Флаттер — губительная вибрация.
Еще из Циолковского, о том времени, когда люди… „воспользуются даже материалом планет, лун и астероидов, чтобы не только строить свои сооружения, но создавать из них новые живые существа“.
Аж дух захватывает!
28 января. Хочу объективно изложить одно происшествие в классе. Был урок литературы. Я задумался. Каждый человек может задуматься. Сочинял новую главу нашего романа. Надежда Федоровна о чем-то спросила, я не расслышал, о чем. Тогда она сказала раздраженно:
— Да ты что, с луны свалился?
Даже непохоже на нее. Обычно верит в нас, старается сделать возвышенными… Меня задел ее тон.
— Нет, — говорю, — с Марса.
— Ну и характерец у тебя, Лепихин, становится.
— Характер как характер, первым не нагрублю.
— Дай дневник. — Это она.
— Я его дома оставил.
— Чтобы завтра во время большой перемены родители пришли…
Ну, спрашивается, из-за чего шум? Может быть, у нее неприятности дома, а она взъелась на меня. Отцу рассказал.
— Разве, если она учительница и много старше меня, значит, может грубо разговаривать?
— Нет, — ответил отец, — оскорблять человека никому не позволено. Но и грубостью отвечать на грубость — значит, ронять свое достоинство. Если хочешь знать, для меня самое возмутительное в этой истории то, что ты не взял в школу дневник. Опять ненавистная разболтанность.
— Ты пойдешь в школу? — спрашиваю.
— А что остается делать? Легче бы мне в самую трудную командировку отправиться.
Мне стало его жаль:
— Пусть мама пойдет.
— Нет, увольте! — Это мама. — У меня там мой собственный дневник потребуют.
Ну, продолжу эту историю завтра, надо задачки по физике порешать.
13 февраля. Вот не знает человек, где что его ждет. Напала на меня какая-то гадость: сыпь появилась, будто крапива обожгла. Врач прописал горькое пойло. Зато наслушался я интереснейших разговоров родителей моих! Лежу тихонечко, они думают — больной уснул.
Отец, когда из школы пришел расстроенный, шепотом говорит маме:
— Существует какая-то неписаная и фальшивая солидарность взрослых, согласно которой я, отец, должен „с пониманием“ выслушивать любое обвинение учителя в адрес Сергея. Если же я скажу учителю, что и с его стороны грубость недопустима, то этим рискую навлечь на мальчишку новые неприятности.
— А я бы ей все прямо, выложила, — заявила маминушка.
— Ну ты — другое дело. У тебя характер — „трамвай № 4“, — добродушно сказал отец.
Я чуть не расхохотался громко, услышав это. Дело в том, что еще осенью ждали мы как-то семейством трамвай № 4. Дождь лил страшенный. Ждем, ждем — умри, нет „четверки“. Подходит „шестой“.
— Ну, следующий наверняка будет „четверка“, — говорит мама.
И так себя в этом уверила, — что когда подошел следующий трамвай, она в него вскочила, даже не поглядев, какой. А только трамвай отошел, наша маминушка выяснила, что это тоже „шестерка“ и нас в трамвае нет. Вот смехота была!
Вообще, мама мне рассказывала, что в свой школьные годы она была изрядной непоседой, готовила только те уроки, что ей нравились, и хотя получала „четыре“ и „пять“ по истории, литературе, но выезжала исключительно за счет прекрасной памяти. Не понимаю, почему же она так свирепеет, когда со мной что-то получается?
В общем, я для себя сделал такой вывод: хватит с меня поучений, сам разберусь, что хорошо, что плохо, что надо, а что не надо.
И еще я узнал очень неприятную вещь, когда отлеживался.
Прямо неимоверное открытие! Оказывается, отец — несправедливый ревнивец.
Кто-то звонит, допишу в следующий раз.
16 февраля. А было дело так. Я днем выдрыхся, и часам к 12 ночи не спалось. Вот приходит отец. Мама спрашивает:
— Ты где был так поздно?
А он молчит, только как-то грузно ходит по комнате. Мама говорит:
— Виталий, что с тобой? Ты нетрезвый?
А он отвечает:
— Я же тебя не спрашивал, где ты была позавчера, когда явилась к часу ночи.
— Но — я сама сказала — на собрании.
А может быть, у этого собрания — фамилия Левадов?
— Что-о-о?! Ты с ума сошел!
— Нет, почему же? Он молод, красив, неглуп.
И тогда мама, наверно, подошла к отцу.
— Отелло ты мой, Отелло, — сказала она как-то очень ласково. — Дай-ка мне твою седую чуприну, я потреплю ее… Ну что ты надумал? Я ж тебе сама рассказывала об этом Левадове. Неплохой человек. Да не нужен он мне ни капли, и вообще никто, кроме тебя, не нужен.
Так мне за отца стало неловко! Ведь придумать! Я вот, например, не унизился бы до ревности. Мы с Варей недавно говорили на эту тему. Правда, она сказала: „Если человек любит, он невольно ревнует, боясь потерять… Просто ты ничего не понимаешь“.
Ну, конечно, не понимаю! Чего же бояться терять, никто никого силком не держит. А защитить Варю всегда готов.
Как-то Передереев выругался при Варе. Я подошел к нему:
— Извинись!
А сам чувствую: еще немного — и так ему залеплю, век помнить будет! Передереев зло посмотрел на меня:
— Чего пристаешь?.. Вырвалось..
— Извинись!
— Я, Варька, правда, не хотел… — выдавил из себя Передереев.
Варя потом сказала мне:
— Нет, ты не бахвал.
Это она все не может забыть, как я в Дон прыгнул.
А я точно знаю: Доп я в это лето переплыву, буду тренироваться — и переплыву.
Вот сейчас у меня возникла, неожиданная мысль: если бы Варя полюбила Ремира, я молча отошел бы в сторону, потому что он лучше меня… И потому, что у меня к ней совсем другое… Очень хорошее, но другое. Без глупых ухаживаний и вздохов.
Нет, милые мои, я понимаю больше, чем вы думаете».